В 26 лет Антон Павлович Чехов служил двум госпожам — литературе и медицине. Ни одной не мог отдать предпочтение. Вот как он обрисовал это: «Написав и прочитав посланный вам вчера рассказ, я почесал у себя за ухом, приподнял брови и крякнул — действия, которые проделывает всякий автор, написав что-нибудь длинное и скучное… Начал я рассказ утром; мысль была неплохая, да и начало вышло ничего себе, но горе в том, что пришлось писать с антрактами. После первой странички приехала жена А. М. Дмитриева просить медицинское свидетельство; после второй получил от Шехтеля телеграмму: болен! Нужно было ехать лечить… После третьей страницы — обед и т. д. А писанье с антрактами — то же самое, что пульс с перебоями».
Ощущение раздвоенности зрело. Долго продолжаться не могло. И вот прогремел гром среди ясного неба. Гром весенний, бодрящий.
«ВЫ НАСТОЯЩИЙ ТАЛАНТ»
Чехов получил письмо от живого классика — писателя Дмитрия Васильевича Григоровича:
«Милостивый государь Антон Павлович, около года назад я случайно прочёл в «Петербургской газете» Ваш рассказ; названия его теперь не припомню; помню только, что меня поразили в нём черты особенной своеобразности, а главное — замечательная верность, правдивость в изображении действующих лиц и также при описании природы. С тех пор я читал всё, что было подписано Чехонте, хотя внутренне сердился за человека, который так ещё мало себя ценит, что считает нужным прибегать к псевдониму. …у Вас настоящий талант, — талант, выдвигающий Вас далеко из круга литераторов нового поколения».
Чехов глазам не верил. «Я не журналист, не издатель, — продолжал Григорович, — пользоваться Вами я могу только читая Вас; если я говорю о Вашем таланте, говорю по убеждению. Мне минуло уже 65 лет; но я сохранил ещё столько любви к литературе, с такой горячностью слежу за её успехом, так радуюсь всегда, когда встречаю в ней что-нибудь живое, даровитое, что не мог — как видите — утерпеть и протягиваю Вам обе руки».
Григорович анализировал чеховские рассказы. Его доводы звучали убедительно, вывод был несомненен: «Вы, я уверен, призваны к тому, чтобы написать несколько превосходных, истинно художественных произведений. Вы совершите великий нравственный грех, если не оправдаете таких ожиданий».
Опытный писатель давал молодому коллеге практические советы. Настаивал: «вот что нужно: уважение к таланту, который даётся так редко. Бросьте срочную работу. Я не знаю Ваших средств; если у Вас их мало, голодайте лучше, как мы в своё время голодали, поберегите Ваши впечатления для труда обдуманного, обделанного, писанного не в один присест, но писанного в счастливые часы внутреннего настроения. Один такой труд будет во сто раз выше оценен сотни прекрасных рассказов, разбросанных в разное время по газетам».
Григорович завершил письмо так: «Мне приятно было бы иметь удостоверение, что Вы не сердитесь на мои замечания, но принимаете их как следует к сердцу точно так же, как я пишу Вам неавторитетно, — по простоте чистого сердца.
Жму Вам дружески руку и желаю Вам всего лучшего.
Уважающий Вас Д. Григорович»
ЧЕЛОВЕКУ НУЖНА ПОДДЕРЖКА
Чехов был потрясён. И по-чеховски точно это выразил:
«Ваше письмо, мой добрый, горячо любимый благовеститель, поразило меня, как молния. Я едва не заплакал, разволновался и теперь чувствую, что оно оставило глубокий след в моей душе. Как Вы приласкали мою молодость, так пусть Бог успокоит Вашу старость, я же не найду ни слов, ни дел, чтобы благодарить Вас».
Обратите внимание: Чехов называет Григоровича благовестителем. Слова известного писателя для Антона Павловича — благая весть, откровение неба. И это верно. Любому человеку нужна поддержка. Одарённому — в особенности. От Бога приходит талант. Каждому придётся ответить за то, как он распорядился этим даром. И особенно важно слово поддержки, произнесённое людьми сведущими, сумевшими развить таланты.
«Вы знаете, какими глазами обыкновенные люди глядят на таких избранников, как Вы, — продолжал Антон Павлович, — можете поэтому судить, что составляет для моего самолюбия Ваше письмо. Оно выше всякого диплома, а для начинающего писателя оно — гонорар за настоящее и будущее. Я как в чаду. Нет у меня сил судить, заслужена мной эта высокая награда или нет… Повторяю только, что она меня поразила».
Ещё и окрылила. Слова Чехова свободно и красиво, как птицы, взмывают к небу: «Если у меня есть дар, который следует уважать, то, каюсь перед чистотою Вашего сердца, я доселе не уважал его. Я чувствовал, что он у меня есть, но привык считать его ничтожным. Чтоб быть к себе несправедливым, крайне мнительным и подозрительным, для организма достаточно причин чисто внешнего свойства… А таких причин, как теперь припоминаю, у меня достаточно. Все мои близкие всегда относились снисходительно к моему авторству и не переставали дружески советовать мне не менять настоящее дело на бумагомаранье. У меня в Москве сотни знакомых, между ними десятка два пишущих, и я не могу припомнить ни одного, который читал бы меня или видел во мне художника».
Это очень точно. Подобное познаётся подобным. Чтобы разглядеть в другом талант, надо самому его иметь.
Именно об этом говорил Чехов дальше: «В Москве есть так называемый «литературный кружок»: таланты и посредственности всяких возрастов и мастей собираются раз в неделю в кабинете ресторана и прогуливают здесь свои языки. Если пойти мне туда и прочесть хотя кусочек из Вашего письма, то мне засмеются в лицо. За пять лет моего шатанья по газетам я успел проникнуться этим общим взглядом на свою литературную мелкость, скоро привык снисходительно смотреть на свои работы и — пошла писать! Это первая причина… Вторая — я врач и по уши втянулся в свою медицину, так что поговорка о двух зайцах никому другому не мешала так спать, как мне.
Пишу всё это для того только, чтобы хотя немного оправдаться перед Вами в своем тяжком грехе. Доселе относился я к своей литературной работе крайне легкомысленно, небрежно, зря. Не помню я ни одного своего рассказа, над которым я работал бы более суток, а «Егеря», который Вам понравился, я писал в купальне! Как репортеры пишут свои заметки о пожарах, так я писал свои рассказы: машинально, полубессознательно, нимало не заботясь ни о читателе, ни о себе самом… Писал я и всячески старался не потратить на рассказ образов и картин, которые мне дороги и которые я, Бог знает почему, берёг и тщательно прятал».
Такое признание можно сделать только другу, которому полностью доверяешь. Чехов почувствовал в Григоровиче расположение, искренность, заинтересованность.
«Я начал собираться написать что-нибудь путёвое, — признавался Антон Павлович, — но всё-таки веры в собственную литературную путёвость у меня не было.
Но вот нежданно-негаданно явилось ко мне Ваше письмо. Простите за сравнение, оно подействовало на меня, как губернаторский приказ «выехать из города в 24 часа!», т. е. я вдруг почувствовал обязательную потребность спешить, скорее выбраться оттуда, куда завяз…»
Чехов согласился с критикой в письме Григоровича. Но обстоятельства у Антона Павловича были жёсткие: он полностью обеспечивал семью. Отца, мать, брата, сестру. Об этом в письме он не обмолвился.
«От срочной работы избавлюсь, но не скоро… — размышлял Чехов. — Выбиться из колеи, в которую я попал, нет возможности. Я не прочь голодать, как уж голодал, но не во мне дело… Письму я отдаю досуг, часа 2—3 в день и кусочек ночи, т. е. время, годное только для мелкой работы».
«Вся надежда на будущее, — отмечал Антон Павлович. — Мне ещё только 26 лет. Может быть, успею что-нибудь сделать, хотя время бежит быстро.
Простите за длинное письмо и не вменяйте человеку в вину, что он первый раз в жизни дерзнул побаловать себя таким наслаждением, как письмо к Григоровичу.
Пришлите мне, если можно, Вашу карточку. Я так обласкан и взбудоражен Вами, что, кажется, не лист, а целую стопу написал бы Вам. Дай Бог Вам счастья и здоровья, и верьте искренности глубоко уважающего Вас и благодарного
А. Чехова»
Под письмом стояла дата: 28 марта 1886 года. Жизнеутверждающий день для Чехова. Поворотный.
ПОНИМАНИЕ
Через четыре дня Дмитрий Васильевич Григорович писал Чехову:
«Ответ Ваш истинно меня обрадовал и в то же время растрогал, Антон Павлович. Письмо моё вырвалось у меня невольно, в радостном увлеченье приветствовать новый литературный талант; но я тогда же подумал: «Он, наверное, иронически отнесётся к горячности старика… А впрочем, что за беда! Я своё дело сделал по совести!..» Но Вы ответили мне самым сердечным образом — и хорошо сделали. Вы этим подтвердили только мою веру в Ваше дарование: впечатлительность и сердечность в тесной связи с творческой способностью. Поверьте, я счёл бы за большой грех тревожить Вашу душу обольщением, если бы то, что писал Вам, не выходило из твёрдого убеждения человека опытного, прожившего 40 лет в кругу лучших наших и иностранных писателей…»
Григорович укреплял веру Чехова в силу таланта: «Читая Ваши рассказы, я не сразу себе поверил. Как опытная гончая собака, почувствовав за кустами дупеля, — я не сразу на него бросился, подобрался тихонько ближе, прочёл ещё раз, подчёркивая то, что остановило моё внимание, и тогда уже, сделав конченное заключение, отправился к Суворину, к Полонскому, Потехину и Буренину, которые вполне согласились со мною».
Григорович снова советовал Чехову не тратить талант на срочную работу — только для заработка. По сути — не зарывать в землю. Отмечал: «Вы прекрасно сделали, что берегли и не тратились образами и картинами, которые Вам особенно дороги. Выберите из этого запаса то, что Вам ближе к сердцу… и летом приступайте с Богом к работе».
Опытный писатель не настаивал на своём, для него дорога свобода Чехова: «Если к свойствам Вашего таланта не подходят повесть или роман, пишите мелкие рассказы, но обделывайте их до тонкости». «Образец повести, по-моему, «Тамань» Лермонтова. Пусть все литераторы соберутся, и ни один не найдёт слова, которое можно было бы прибавить или убавить; она вся как цельный музыкальный аккорд».
Как красиво! Невольно загрустишь по тем временам, когда мерилом совершенства была красота. А ведь Чехов до конца жизни следовал этому совету Григоровича. И отделывал произведения до совершенства.
Опытный писатель хотел помочь молодому во всём. Предложил: «Когда кончите Вашу работу, пришлите её мне, — не для замечаний, Боже упаси, — но только для того, чтобы я мог определить её в хорошее место и за гонорар, который я устрою, конечно, выгоднее, чем Вы это сделаете. Успех будет — я уверен; Вы прямо займёте место, которое Вам следует. Тогда Вы смело можете отымать время у медицины в пользу литературы».
Григорович понимал чеховскую натуру: «По любви Вашей к природе и замечательному чувству, с каким Вы её описываете, — Вы ещё поэт вдобавок. Это драгоценное свойство, столь редкое теперь в литераторах новой формации, вынесет Вас, как на крыльях».
Именно поэты остро чувствуют слово. Проза Пушкина и Лермонтова поэтому несравненна.
«Но я заболтался с Вами — удел живых старцев», — весело посетовал Григорович. — «…надеюсь увидеть Вас и обнять Вас, как обнимаю теперь заочно. Портрет посылаю Вам с великим удовольствием и желал бы, чтобы Вы ответили мне тем же».
РАЗМЫШЛЕНИЯ
Чехов размышлял о таланте, его свойствах, ответственности за него перед Богом. Это должно было как-то прорваться вовне. Скоро появился короткий рассказ, который так и называется «Талант». Начало весело и ярко:
«Художник Егор Саввич, живущий на даче у обер-офицерской вдовы, сидит у себя на кровати и предаётся утренней меланхолии. На дворе скоро осень. Тяжёлые, неуклюжие облака пластами облекли небо; дует холодный, пронзительный ветер, и деревья с жалобным плачем гнутся все в одну сторону. Видно, как кружатся в воздухе и по земле жёлтые листья. Прощай, лето! Эта тоска природы, если взглянуть на неё оком художника, в своём роде прекрасна и поэтична, но Егору Саввичу не до красот. Его съедает скука…»
Безделье, бездумье чеховского персонажа вполне буднично. Он пьёт водку,
«и мрачная туча на его душе мало-помалу проясняется, и он испытывает такое ощущение, точно у него в животе улыбаются все внутренности. Он начинает мечтать… Воображение его рисует, как он становится знаменитостью. Будущих произведений своих он представить себе не может, но ему ясно видно, как про него говорят газеты…»
К художнику приходят два его приятеля. Пьют, разговаривают без умолку. В одном абзаце Чехов делает вывод: «И ни одному из них не приходит в голову, что время идёт, жизнь со дня на день близится к закату, хлеба чужого съедено много, а ещё ничего не сделано; что они все трое жертва того неумолимого закона, по которому из сотни начинающих и подающих надежды только двое, трое выскакивают в люди, все же остальные попадают в тираж…»
Антону Павловичу было важно это сформулировать. И он впервые начал писать крупное произведение.
ПРЕМИЯ
Два года спустя за повесть «Степь» Чехову присудили престижную литературную премию Российской императорской академии наук. Григорович и его друзья этому посодействовали.
«Дорогой Антон Павлович, — писал Григорович, — вчера из Академии наук, где присуждалась Пушкинская премия: «за лучшие литературные произведения, которые отличаются высшим художественным достоинством, — я поехал к А. С. Суворину сообщить радостную весть о том, что Вам присуждена единогласно премия в 500 руб. Немедленно послана была Вам телеграмма. Спешу поделиться с Вами этой радостью, но вместе с тем считаю долгом прибавить следующее: присуждая Вам единогласно премию, единогласно также выражено было искреннее сожаление о том, что Вы мало цените свой талант, сотрудничая в мелкой прессе и часто принуждая себя к спешной работе. Не то же самое и я говорил Вам всякий раз, как мы встречались?»
Чехову дали не полную премию, а половинную. Это ещё раз подтверждает: настоящее чудо, когда современникам удаётся разглядеть гения.
Наталия ГОЛДОВСКАЯ
30 января — память преподобного Антония Великого.
День рождения Антона Павловича Чехова
Следующий номер газеты выйдет к Сретению Господню.