Откровения
ВО ЧТО Я ВЕРЮ
«Кто мы такие? Откуда приходим? Куда идем?» Христианин считает, что эти три вопроса, которые Гоген написал под своим знаменитым триптихом, требуют ответа. И требуют его тем настоятельнее, чем громче современная техника уверяет, что нам дана (благодаря ей) чуть ли не божеская власть».
Это отрывок из книги французского писателя Франсуа Мориака «Во что я верю». В нынешнем году исполнилось 125 лет со дня его рождения. И 40 лет – со дня преставления к Богу.
Мориак был членом Французской академии, лауреатом Нобелевской премии в области литературы. Мы больше знаем его романы «Матерь», «Пустыня любви», «Тереза Дескейру», «Клубок змей»... А эту книгу он написал в возрасте 77 лет – как исповедь и завещание.
На книге стоит посвящение внукам – Петру Вяземскому и Жерару Мориаку, «когда им исполнится 16 лет». Дети были еще маленькими – и серьезный разговор с ними не мог состояться. А деду важно было успеть – передать им самое главное, что он понял, испытал в жизни. Встретиться с ними – душа с душой.
Мало кто в истории человечества мог рассказать о своей вере так глубоко и искренне, как Франсуа Мориак. Мы предлагаем вам прочитать эти извлечения из его труда. Без комментариев. Подумать над каждой строчкой. И, возможно, вам захочется прочитать книгу полностью.
«СЧИТАЮЩИЙ СЕБЯ ГРЕШНИКОМ…»
«Я уже заранее выбрал не столько определенную религию или определенную Церковь, сколько Кого-то, с Кем меня соединяла именно эта Церковь».
«…очень многое в видимой Церкви меня коробит, раздражает и отталкивает. Но хуже всего было бы далее раздирать цельнотканый хитон. Путь только один – действовать сообща с теми, кто старается зашить разорванное».
«Я утверждаю по собственному опыту, что слова, дошедшие до меня через Церковь – есть дух и жизнь».
«Чем в большей близости к Богу я живу, тем больше для меня значит принятие Таинств и тем меньшей становится моя потребность в обрядах».
«Евхаристия, являющаяся в тайне христианства самым большим вызовом разуму, помогает мой вере в особенности потому, что мне легко верить в Бога, Который умаляется до того, что дает Себя в пищу самому жалкому мужчине, самой бедной женщине, если только они захотят принять Его. Так уж устроен мой ум, что он находит глубокое удовлетворение в этом невероятном уничижении Бесконечного Бытия, в том, что тварь питается Творцом».
«Повсюду в мире каждый причастник имеет часть в Теле Христовом, он принимает Христа».
«Кому вы отпустите грехи, тому будут отпущены…» То, что для стольких людей является камнем преткновения – тайная исповедь, личная исповедь во всем, что во мне есть самого плохого, признание в этом перед другим человеком, – совершенно подходит моей натуре: чувству вины, потребности получить прощение, вере (самой невероятной) в то, что слова, повторяемые уже почти две тысячи лет, дают нам отпущение грехов, начиная с самых пустяковых провинностей и кончая самыми тяжкими преступлениями. Человек, считающий себя грешником, уже стоит у врат Царства Божиего. И в этом состоит различие между эпохами веры и всеми другими эпохами. Люди тогда были не менее порочны, чем теперь, но они сознавали свою греховность. Они принадлежали к числу тех, кто погиб и кого Сын Человеческий пришел найти и спасти. А ныне погибшие не знают, что они погибли».
«Я ОДИН У ТЕБЯ ОСТАЛСЯ…»
«Вот тайна Иисуса: бесконечное Существо согласилось разделить с нами нашу человеческую участь, участь каждого из нас».
Мы не можем сотворить себе никакого Бога сами. Никодим приходил ночью к Тому, Кого он не придумал и не вообразил себе. И я тоже могу ночью, когда мне не спится, отправиться к Тому, Кого я не придумал. Для христианина каждая бессонница могла бы стать встречей бедного Никодима со Светом, пришедшим в этот мир, с Человеком, подобным ему, подобным нам, с Человеком, Который, однако, был Христом, Сыном Небесного Отца, Агнцем Божиим.
Под кровом таких бессонных ночей я и находил Его, хотя, разумеется, не всякий раз, когда хотел. Это мгновения благодати».
«Неприятие Света – именно за это мы будем судимы». «Этот Свет запрещает нам самообман при различении добра и зла».
«Я призываю Спасителя, потому что нуждаюсь в спасении, а в спасении я нуждаюсь потому, что считаю себя виноватым. А виноватым себя считаю, так как верю, что зло существует в мире и во мне, и что моя природа осквернена им».
«…мыслящее существо не может примириться с тем, что оно не было задумано, любящее сердце не может примириться с тем, что оно не было сотворено любовью.
«Бог – Любовь», а «нет больше той любви как если кто положит душу свою за друзей своих», говорил Сам Христос. В точке соприкосновения этих двух определений вырастает Крест».
«Паскаль сказал: «Каждый умирает в одиночестве». Но нет, мы не умираем в одиночестве: этот Назарянин, родившийся в правление Августа, умерший при Тиберии, не только прошел сквозь нашу жизнь, но и проникнул в нее так глубоко, что совсем объединился с ней, невзирая на наши грехи.
Когда я был молодым поэтом и помнил массу стихов, я часто повторял слова, которые раскаявшийся Верлен вложил в уста Христа:
Люби! Выйди из мрака твоей ночи, люби!
Уже целую вечность,
О, бедная, одинокая душа,
Я думаю о том,
что ты должна Меня любить:
Я один у тебя остался».
«НА ЭТОМ СВЕТЕ ДРОЖЕ ВСЕГО ЛЮБОВЬ»
«Чистота молодежи… Может быть, мне не следовало бы касаться этой темы. Прежде всего, из-за моего возраста. Когда уже миновал мыс бурь и достиг пристани, не следует поучать тех, кто еще борется, кто едва-едва вступил в борьбу.
Однако я считаю, что это не очень убедительный аргумент. Старому человеку не всегда чужды трудности такого рода. Старость ничего не устраивает в жизни людей, не достигших душевного мира… Если старость не обратится к Вечности (такой уже близкой), ей грозит опасность стать особенно трудным периодом, так как у старика воображение занимает место того, в чем ему отказывает природа… А это страшно. Разговоры моих сверстников бывают часто омерзительнее болтовни юнцов. Старость должна быть святой, иначе она становится маниакальным состоянием.
Поэтому, хотя я так стар и так стараюсь быть христианином, мой возраст не может лишить меня права сказать молодому человеку: нужно быть чистым».
«Я был младшим сыном рано овдовевшей матери. Она приняла свое вдовство так, как принимают монашество – очень добросовестно и думая, что она (в полном смысле слова) ответственна за мою вечную жизнь. В те времена чистота сердца и тела не считались одной из христианских добродетелей. Это была просто Добродетель. Когда говорили: добродетель, святая добродетель, речь шла именно о чистоте. Угрызения совести сверхщепетильных душ концентрировались исключительно вокруг грехов, относящихся к этой области».
«…сегодня дети больших городов ходят по улицам между двумя стенами, заклеенными афишами, восхваляющими не столько человеческое тело, сколько секс, не столько храбрость или даже силу, сколько насилие и преступление. И в этом мире, таком, каков он есть, воспитатели должны не столько беречь ребенка, сколько предостерегать и вооружать его.
То, во что я верю, неизбежно приводит к глубокому душевному разладу, возникающему из-за противоречия между христианским законом (и его требованием необычайной чистоты, причем, за все века требование ни на йоту не смягчилось) и законом и голосом природы, которым так потворствует внешний мир».
«Нельзя управлять жизнью, не управляя своими инстинктами. Язычники считали, что искусство жить заключается в умении пользоваться жизнью (но не злоупотреблять ее благами). Но как раз акт физической близости не похож ни на какой другой, – его требования безудержны и имеют в себе что-то от бесконечности. Как прилив, который все заливает, все увлекает, все уносит. «А какое нам до этого дело! Каждый может свободно рисковать…» Это правда, но риску подвергаемся не мы одни: мы тянем за собой много других существ.
Я вовсе не собираюсь предаваться жалости к бедным девушкам, павшим жертвой плохих юношей. У молодежи, взаимно охотящейся друг за другом, часто именно мальчики бывают дичью. Но так уж оно есть: когда наступает вечер жизни, из глубины нашей молодости возникают лица. И сколько слез хотелось бы отереть, а может быть, и не одну горестную тень просить о прощении. Какую же цену уплатили за свою любовь те, которые нас любили? Этот вопрос зададут каждому из нас. И за это нас будут судить».
«Любовь – это нечто бесконечно большее, чем наслаждение. Какой мужчина и какая женщина,.. если они действительно любили,.. могут сожалеть об этой любви, стыдиться ее и не вспоминать о ней, как о единственном времени, когда они жили полной жизнью? И несомненной истиной является то, что на этом свете дороже всего любовь. Мне легко согласиться с этим, так как именно любовь… требует от нас, христиан, чистоты».
«Мне кажется, что только вчера я был одним из этих мальчиков. И мне очень легко представить их жизнь, их трудности, их поражения, внезапные безумства, иногда искушения все ниспровергнуть и не признавать иного закона, кроме закона вожделения. Но не вожделение, а чистота или хотя бы усилия, чтобы сохранить или вновь обрести ее, делают нас победителями».
«Прежде всего, не надо презирать тело. Оно не враг, которого меня учили стыдиться и бояться, когда я был ребенком. Оно… освящено Сыном Человеческим, облекшимся в него, и оно освящено присутствием души, пронизывающей его и способной принимать Бога».
«Плоть унижает нас. Может быть, этим она лучше всего служит нам… В нас существует некий идеал чистоты, это видит Тот, Кто лучше нас знает, что нами унаследовано и что нездорово… Он смотрит на всех Марий, на всех прокаженных; суровые же слова Он говорит только книжникам и лицемерным фарисеям, а не грешникам».
«Чистота… не состоит только в соблюдении моральных запретов… Чистым надо быть,.. чтобы быть свободным и чтобы посвящать себя другим, ибо любовь к Христу – это любовь к другим».
«И, ЗНАЧИТ, МЫ ПРОЩЕНЫ»
«А ведь мы должны верить достаточно твердо, чтобы не упасть духом. Мы верим, что в этом мире, таком, каков он есть, невидимо присутствует и действует Христос».
«В те дни, когда вернется Сын Человеческий и все зерно будет собрано в житницы Отца семьи, мы поймем, что единство, которого мы так жаждали, почти без надежды обрести его, существовало уже во время нашей земной жизни, раздираемой ложными страстями…»
«Несмотря на все, что нас разъединяет на этой земле, мы встречаемся в Том, Кто всех нас объединяет в Своей Любви (в какой-то степени против нашей воли)».
«Во что я верю?» Я верю, что я любим таким, каков я есть, таким, каким меня видит собственное сердце, когда оно судит и осуждает меня»
«О, миру не приходится повторять нам дважды, чтобы мы сошли с креста. Боже мой, наша ложь, наши попытки выдать себя за того, кем мы не являемся, наше мошенничество так очевидны, так вопиющи, что тут не над чем задумываться. Но по-прежнему надо задумываться над тем, о чем знаешь Один Ты и что Один Ты видишь: уцелел ли где-то в глубине нашей лжи хоть один атом правды и искренности?»
«…я прошу Тебя, Боже, об этой последней милости: чтобы моя жизнь… нашла, наконец, путь к моим братьям… Боже мой, прошу Тебя об этом последнем чуде – научи меня, даже против моей воли, любви к ближнему, потому что я уже не могу прийти к ней по своей воле...»
«…чем ближе становится тот страшный час, в который придется дать отчет Богу, тем меньше я боюсь, потому что любовь к Богу, которая живет в нас, дана Им Самим, эта любовь исходит от Него, и, следовательно, является несомненным свидетельством того, что и нас любят и, значит, мы прощены».
