Откровения

ЧЕЛОВЕКА С БОРОДОЙ И УСАМИ ЛЕГЧЕ РИСОВАТЬ

Один профессор Московского университета говорил:
-Чем больше проходит времени, тем меньше Лев Толстой похож на свои фотографии и тем больше – похож на портреты.
-Интересно, почему так? – спрашиваю заслуженного художника России Алексея КРАВЧЕНКО, преподавателя Школы акварели Сергея Андрияки.

-Удачный портрет всегда отличается от фотографии, – отвечает Алексей Юрьевич. – Портрет – это запечатленное мгновение жизни лица, которое больше всего отражает внутренний мир человека. Не репортаж, а погружение в тему.
-А фотография – все-таки случайное мгновение.
-Я совершенно согласен с Леонардо да Винчи, который говорил: художник должен уметь изображать две вещи – человека и представление о его душе. Это действительно самое главное.
Я занимаюсь портретом.
-Но немного?
-Да, потому что считаю: художнику-портретисту нужен определенный характер. Он же не всегда будет писать портреты людей, которых хорошо знает. И не каждому дано убедить заказчика, что он именно такой, как на портрете.
Валентин Александрович Серов был человеком жестким. Многие портреты, им написанные, заказчикам не нравились. Но они все равно висят в Русском музее и Третьяковской галерее, поскольку это шедевры.
-А что не нравится заказчикам?
-Знаете, человек всегда хочет видеть себя красивым, молодым. А портрет начинает жить какой-то своей жизнью. Смотришь на портреты Толстого, написанные Репиным или Ге, и видишь: это человек-эпоха, его было интересно изображать.
-Чьи портреты вы предпочитаете писать?
-Мамы, жены, дочери. Дочь я вообще каждый год рисую. Это благодарный натурщик. Чтобы писать портрет, нужно знать человека.
-А почему коллеги пишут ваши портреты?
-Наверное, потому что я такой сговорчивый. Мой друг Сергей Котов уговорил меня потратить время – попозировать ему. У натурщика тяжелая работа. Я с уважением отношусь к этой профессии. Когда позируешь, не знаешь, куда себя девать. Художник пронизывает тебя взглядом – и чувствуешь себя неудобно.
Но есть и другая причина. Человека с бородой и усами легче рисовать. Посмотрите, в Третьяковке на портретах почти все бородатые (улыбается).
-Вы, конечно же, рисовали чуть не с пеленок?
-Мой отец хотел стать художником, но так и не стал. Любовь к рисованию у него оставалась всегда. Он впервые привел меня в Третьяковку, когда мне было лет шесть. Понятно, у мальчишки самые яркие впечатления были от батальных сцен Верещагина, его «Шипки Шейново». Потом я пытался что-то такое в альбоме нарисовать.
Отец сам подготовил меня для поступления в художественную школу. Но он рано ушел из жизни. И я чувствовал ответственность: хотелось не только свою, но и его мечту осуществить.
Мне повезло. В 70-80-е годы в Суриковской школе была атмосфера, которая «отравляла» человека.
-Каким образом?
-Там учились ребята со всего Советского Союза. И они поднимали планку так высоко, делали так много, что нам, москвичам, надо было как-то этому соответствовать.
Сейчас, к сожалению, стало невозможно собирать одаренную молодежь со всех уголков страны. И планка, я считаю, опускается.
-Так многие думают.
-В последних классах школы я познакомился с Сергеем Николаевичем Андриякой. Он еще был студентом Суриковского института, но  уже преподавал. И на практики мы ездили вместе.
Андрияку я считаю своим учителем в настоящем понимании этого слова. В нашей области не особенно принято делиться секретами своей кухни. Многие их держат в тайне. А Сергей Николаевич щедро делится.
На практике он не прятался от школьников: «Не мешайте, я пойду писать!» Нет, вокруг него всегда была какая-то группа учеников, и можно было увидеть, как он работает. Наверное, оттуда у него и пошло желание сделать систему преподавания как постоянный мастер-класс. Как наглядное действие.
-Говорят, человеку надо встретить хотя бы одного настоящего учителя – и тогда жизнь его сложится. Вы это сейчас подтверждаете.
-В эпоху Возрождения художник принимал к себе ученика, восптывал его. А потом ученик брал мешок за спину – и шел в другую страну, как Дюрер (он же исходил всю Европу). Потому что ему надо было увидеть своими глазами, попробовать своими руками, как сделаны картины или скульптуры.
-Вы, вероятно, учились в художественном институте имени Сурикова?
-Суриковский остался для меня не взятой крепостью. Я туда поступал шесть раз – и не проходил по конкурсу. Устроился в институт на работу – и мне как вольнослушателю удавалось посещать занятия, которые меня интересовали.
Не могу сказать, что я занимался самообразованием. Нет, я был под присмотром педагогов. И считаю себя человеком этой среды. Хотя окончил педагогический институт. С красным дипломом.
-Ну да, вы же педагог!
-В 1998 году, когда возводилась Школа акварели Сергея Андрияки, он стал собирать людей и готовить преподавателей.
-Как?
-Мы выполняли задания, которые до сих пор даем ученика. У нас такая установка: ты должен все сделать сам.
К тому времени я уже писал картины, портреты. А тут приходилось себя ломать и рисовать, например, белую чашку на белом фоне. То, что делал когда-то давно, еще в школе. И параллельно углубленно знакомиться с техникой акварели. И еще надо было забросить все, чем до этого занимался – масло, пастель.
-Вашу любимую пастель?!
-Да, целый год у меня была борьба с самим собой.
-Она имела смысл?
-Конечно. Я работаю в Школе уже двенадцать лет и, наверное, стал ее «продуктом».
-То есть?
-Мне всегда хотелось зарабатывать себе на хлеб своими руками. Писать картины – и чтобы они меня кормили. А для Сергея Николаевича наиболее важным является иной путь – выставочный. И я решил тоже сделать ставку на него.
А для этого надо было какое-то время придерживать картины, накапливать выставочный фонд. Сначала устроить маленькую выставку, потом чуть больше.
-Их у вас много было?
-Тридцать персональных выставок. В наше время художника, который занимается станковой живописью, время от времени посещает мысль: а кому это нужно? Но на самом деле настоящий, искренний труд всегда находит отклик. Появляются люди, готовые коллекционировать, приобретать картины.
Это очень радует, когда ты чувствуешь, что твоя работа кому-то нужна. Что она не только стоит в мастерской, бывает на выставке, но другой человек находит в ней родственную ноту. Берет и вешает у себя дома.
-Мне нравятся ваши пейзажи.

-Тот пейзаж, к которому я привык с детства, постепенно уходит. Крыши теперь кроют ондулином, заборы делают из гофрированного железа. А я продолжаю писать то, на чем воспитан. И теперь мои пейзажи становятся социальными.
-Почему?
-У меня есть пейзаж, где главным героем является покосившийся забор. Видна крыша, покрытая дранкой. Пейзажи с такими мотивами приобретают люди, которые моложе меня. Им вовсе не нужна лощеная красивость, крыши а-ля Швейцария. Где-то на подкорочке у них «записана» информация, что это – наше, настоящее. Основа.
Думаю, реалистическое искусство всегда будет в авангарде. Оно более доходчиво может рассказать какую-то историю человеку, который формальные законы живописи не понимает.
-Да, наверное.
-Знаете, когда я преподаю детям, то понимаю, что имею дело с людьми другого поколения. Конечно, я им навязываю свои эстетические приоритеты. Ставлю предметы для натюрморта такие, какие считаю нужным. На практике выбираю пейзаж, который трогает мою душу. И всегда думаю: «А вы мне какую-то свою историю расскажете?»
-И как?
-Пробуют. Я не могу поставить натюрморт с сотовыми телефонами или ноутбуками. А у них такие попытки уже есть. Это предметы, которые их окружают.
Думаю, если мы дадим им в руки ремесло (чем и занимаемся), то с его помощью они тоже смогут рассказать свою историю.
-Но ремесло – еще не художник.
-Конечно. Кто-то сказал: два чудовища угрожают искусству – художник, не являющийся мастером, и мастер, не являющийся художником.
Через мои руки уже прошло много учеников, я слежу за их судьбой, они приходят ко мне. И все равно выбирают какие-то близкие к рисованию специальности. В основном – дизайнеров, так это теперь называют.
В моем понимании Сальвадор Дали – вот дизайнер. А что сейчас за этим понятием стоит, я не совсем понимаю.
-Оформление витрин?
-Да, или компьютерная графика. Но все равно через двадцать лет ученики займут наши места. Кто-то обязательно станет художником.
-Вы называете себя человеком, сочувствующим Православию. Почему не верующим?
-Конечно, я ношу крест. И когда мне плохо, обязательно иду в храм.
-Значит, все-таки верующий?
-И воспитан я на Православии. В детстве с бабушкой бывал в Новодевичьем монастыре, мы там рядом жили.
Мы носили пионерские галстуки и комсомольские значки, ходили на собрания. Но на практику нас возили в такие места, как Соловецкий монастырь, Костромской кремль. Или водили по старым улочкам Замоскворечья.
Помню, мы вернулись с практики по Вологодской области. Наши работы разместили на стенах школы. А тут пришли какие-то партийные работники и стали возмущаться: «Что это пишут ваши ученики? Иконостасы, кельи? Что за безобразие!»
И нам устроили практику на ламповом заводе. Мы ездили на Шаболовку и отражали труд советского человека.
-Теперь-то это весело вспоминать!
-Но тема истории России и Русской Церкви все равно была у нас сквозной. Наступала годовщина Куликовской битвы – и мы рисовали на эту тему. Приходило тысячелетие Крещения Руси – и мы откликались на него, хотя нас никто не заставлял. Это наш стержень, наша основа.
Вот я стал художником. Это же не без помощи свыше. Мне дан дар владения этим ремеслом. Я должен им делиться с людьми. И без веры тут нельзя.
Но воцерковление – сложный для меня вопрос. Пока я, наверное, так и буду продолжать ходить в храм, как хожу.
-Да, путь не ускоришь.
-Он идет. Но меня отпугивают люди, которые делают вид, что они глубоко верующие. Или когда начинается какое-то назидание, например: «Что ж ты не постишься? Надо, надо…»
-А надо одно: самому почувствовать потребность в посте.
-Внутренне к нему прийти. А это иногда – как мода. Или лицемерие. Но, мне кажется, у нас Православие будет всегда.

Беседовала Наталия ГОЛДОВСКАЯ

На фотографиях:
Автопортрет. 2009 год
Зима. 2010 год

Школа акварели Сергея Андрияки приглашает всех на День открытых дверей 19 февраля. С 11 до 17 часов пройдут встречи с художниками, мастер-классы, открытые уроки экскурсии. И концерт.