ШУТКИ ЧЕХОВА

Однажды в Москве писатель Чехов, артистка Яворская и писательница Щепкина-Куперник отправились к фотографу. Все трое были молоды и веселы. Татьяна Львовна Щепкина-Куперник вспоминала: «Снимались мы все вместе и порознь, наконец решено было на память сняться втроём. Мы долго усаживались, хохотали, и когда фотограф сказал: «Смотрите в аппарат», — Антон Павлович отвернулся и сделал каменное лицо, а мы всё не могли успокоиться, смеясь, приставали к нему с чем-то — и в результате получилась такая карточка, что Чехов её окрестил «Искушение святого Антония».

У Антона Павловича каждый год менялось лицо. Это замечали окружающие — и удивлялись. А у него, вероятно, была очень напряжённая внутренняя жизнь. «…всегда на всё издали смотрели его прекрасные глаза. И недаром он как-то показал мне брелок, который всегда носил, с надписью: «Одинокому весь мир — пустыня», — писала Щепкина-Куперник.

То самое «Искушение…»


«ПРОХОДНАЯ», ОНА ЖЕ «ПУШКИНСКАЯ»

Татьяна Львовна дружила с сестрой Антона Павловича и приезжала к Чеховым в Мелихово. В первый визит Чехов стал показывать ей дом — и три раза провёл её по нему. От обилия помещений у девушки кружилась голова: «каждый раз он называл комнаты по-иному: то, положим, «проходная», то «пушкинская» — по большому портрету Пушкина, висевшему в ней, — то «для гостей», или «угловая» — она же «диванная», она же «кабинет».

Чехов потом, смеясь, объяснил ей, «что так в провинциальных театрах, когда не хватает «толпы» или «воинов», одних и тех же статистов проводят через сцену по нескольку раз» — то медленно, «то бегом, то поодиночке, то группами… чтобы создать впечатление многочисленности. Позже этим способом великолепно воспользовался Станиславский в «Юлии Цезаре», и я вспомнила шутку Чехова».

Впечатление от Мелихова у Татьяны Львовны осталось светлое: «Обстановка была более чем скромная — без всякой мишуры: главное украшение была безукоризненная чистота, много воздуха и цветов».

Щепкина-Куперник носила на шее мех соболя. И Чехов нашёл ему применение: «Любимая игра была дразнить собак (двух такс с медицинскими кличками Бром и Хина — прим.) моим собольком… Собаки сходили с ума и лаяли, прыгая кругом него. Мне надоел шум, да я и боялась за судьбу моего соболька, и я спрятала его. После этого стало меня удивлять, что собаки так же яростно лаяли, как только А. П. укажет им на сигарную коробку, стоявшую на камине. Так и заливаются, так и рвутся к коробке! Оказалось, что А. П. потихоньку стащил моего соболька из комода и спрятал его в эту коробку».

ПОМАЛКИВАЙТЕ!

А сколько шуток в письмах Чехова! Той же Щепкиной-Куперник он писал: «Я буду в восторге, если Вы приедете ко мне, но боюсь, как бы ни вывихнулись Ваши вкусные хрящики и косточки. Дорога ужасная, тарантас подпрыгивает от мучительной боли и на каждом шагу теряет колёса. Когда я в последний раз ехал со станции, у меня от тряской езды оторвалось сердце, так что я теперь уже не способен любить».

Чехов шутил даже во вполне серьёзных врачебных советах друзьям: «От долгого разговора, требующего усиленного прилива к лёгким, а стало быть, отлива от головы, бывает утомление мозга, посему помалкивайте. Хорошо также, чтоб запоров не было».

И над своими болезнями тоже шутил: «В общем я здоров, болен в некоторых частностях. Например, кашель, перебои сердца, геморрой. Как-то перебои сердца у меня продолжались 6 дней, непрерывно, и ощущение всё время было отвратительное. После того как я совершенно бросил курить, у меня уже не бывает мрачного и тревожного настроения. Быть может, оттого, что я не курю, толстовская мораль перестала меня трогать, в глубине души я отношусь к ней недружелюбно…»

«ПОДУМАЕТ: ЩЕЛКОПЁР!»

Со Львом Николаевичем Толстым Антон Павлович встречался несколько раз. Уже в Крыму больной Чехов говорил о нём, смеясь:

— Серьёзно, я его боюсь.

«И однажды чуть не час решал, в каких штанах поехать к Толстому, — рассказывал Бунин. — Сбросил пенсне, помолодел и, мешая по своему обыкновению шутку с серьёзным, всё выходил из спальни то в одних, то в других штанах:

—Нет, эти неприлично узки! Подумает: щелкопёр!

И шёл надевать другие, и опять выходил, смеясь:

—А эти шириной с Чёрное море! Подумает: нахал…»

Чехов по-человечески тепло общался с Толстым, навещал под Тулой и в Крыму, даже лечил. Уважал возраст графа и литературные заслуги. Однажды Лев Николаевич шепнул Антону Павловичу на ухо, что его пьесы — дрянь! Впрочем, Шекспир ещё хуже… Чехова это развеселило.

Но он не переоценивал старшего коллегу. Например, в ответ на толстовское «непротивление злу насилием» остроумно замечал: «Противиться злу нельзя, а противиться добру можно».

И ещё: «Все  великие мудрецы деспотичны, как генералы, и невежливы и неделикатны, как генералы, потому что уверены в безнаказанности. Диоген плевал в бороды, зная, что ему за это ничего не будет; Толстой ругает докторов мерзавцами и невежничает (от слова «невежда» — прим.) с великими вопросами, потому что он тот же Диоген, которого в участок не поведёшь и в газетах не выругаешь».

Чехов был уверен: вся философия Толстого «не стоит одной кобылки из «Холстомера».

ПРО БАБ И БАОБАБ

Больного Антона Павловича в Ялте навещали знакомые. Однажды приехал «дядя Гиляй» — известный репортёр Владимир Алексеевич Гиляровский. Их связывало общее журналистское прошлое, когда Чехов ещё подписывался под маленькими рассказами: «Антоша Чехонте». Не он выдумал этот псевдоним, а его законоучитель в Таганрогской гимназии протоиерей Покровский. Почему-то батюшке казалось, что Антон несерьёзный человек.

Дядя Гиляй сразу поинтересовался, почему Чехов не ответил на его открытку, где было всего четыре строчки:

Каламбуром не избитым

Удружу — не будь уж в гневе:

Ты в Крыму страдал плевритом,

Мы на севере — от Плеве.

Чехов ответил, что послание до него не дошло:

—Открытка твоя, наверное, пригвождена к делу приставом Гвоздевичем.

И оба рассмеялись.

Гиляровский вспоминал: «Подошёл Бабакай (садовник):

— Антон Павлович, какие-то бабы из города в шляпках приходили, я сказал, что вас нет.

— Хорошо, Бабакай! Это он городских дам называет бабами, отбоя от них нет, — пояснил мне Чехов.

— Судьба твоя такая. Без баб тебе, видно, не суждено. Ты подумай, сам говоришь: «От баб отбоя нету». Служит у тебя Бабакай… Под Новым Иерусалимом ты жил в Бабкине, и мальчик у тебя был Бабкин… И сапоги мы с тобой покупали у Бабурина…

— Да, я не подумал об этом, всё баб… баб… баб…кругом! — рассмеялся он.

— Нет, ещё не совсем кругом, а только что в начале баб. А чтоб завершить круг, ты вот на этой самой клумбе, которую копает Бабакай, посади баобаб.

В ответ Антоша со смехом вынул кошелёк, порылся в нём и подал мне две запонки для манжет.

— Вот тебе за это гонорар. На память о баобабе… Обязательно посажу баобаб и выпишу его через Бабельмандебский пролив. Бабельмандебский!

Он опять расхохотался».

НЕШУТОЧНАЯ ТЕМА

Максим Горький вспоминал, как Антон Павлович однажды сказал:

— Странное существо русский человек!.. В нём, как в решете, ничего не задерживается. В юности он жадно наполняет душу всем, что под руку попало, а после тридцати в нём остаётся какой-то серый хлам. Чтобы хорошо жить, по человечески — надо же работать! Работать с любовью, с верой.

Горький начал писать пьесу «Васька Буслаев» и сочинил монолог для главного героя:

Круг земли пошёл бы да всю распахал,

Век бы ходил — города городил,

Церкви бы строил да сады всё садил!

Землю разукрасил бы, как девушку…

Глянь-ко Ты, Господи, порадуйся,

Как она зелено на солнышке горит!

Дал бы я Тебе её в подарочек,

Да — накладно будет — самому дорога!

С Богом — не шутят. И Чехов шутку на эту тему не принял. Сказал:

—Две последние строчки — не надо, это озорство. Лишнее…

ЛУЧШИЙ ПОДАРОК

В 1904 году исполнилось двадцать пять лет с начала литературной деятельности Чехова. В художественном театре играли премьеру — его пьесу «Вишнёвый сад». После второго действия в театр привезли Чехова, потому что было понятно: спектакль имеет успех.

Антон Павлович очень плохо себя чувствовал, но вышел на сцену поклониться публике. Он не предполагал, что ему готовили сюрприз. Его начали поздравлять с юбилеем, а он подобные вещи терпеть не мог. Очередной оратор обращался к Чехову:

— Глубокоуважаемый!..

— Шкаф, — подсказывал он шёпотом. Зал только что слышал в спектакле эти слова: «Глубокоуважаемый шкаф!» Антона Павловича смешило совпадение юбилеев.

Константин Сергеевич Станиславский вспоминал: «Когда после третьего акта он, мертвенно-бледный и худой, стоя на авансцене, не мог унять кашель, пока его приветствовали с адресами и подарками, у нас болезненно сжалось сердце. Из зрительного зала ему крикнули, чтобы он сел. Но Чехов нахмурился и простоял всё торжество юбилея — торжество, над которым он добродушно смеялся в своих произведениях».

Потом Чехов говорил Станиславскому, что его подарок слишком роскошный.

— Послушайте, ведь это же чудесная вещь, она же должна быть в музее, — попрекал он меня после юбилея.

— Так научите, Антон Павлович, что же надо было поднести? — оправдывался я.

— Мышеловку, — серьёзно ответил он, подумав. — Послушайте, мышей же надо истреблять. — Тут он сам расхохотался. — Вот художник Коровин чудесный подарок мне прислал! Чудесный!

— Какой? — интересовался я.

— Удочки.

ЛЕКАРСТВО ОТ ОДЫШКИ

Из Баденвейлера, за несколько дней до смерти, Антон Павлович писал сестре: «Я живу среди немцев, уже привык и к комнате своей и к режиму, но никак не могу привыкнуть к немецкой тишине и спокойствию. В доме и вне дома ни звука, только в 7 час. утра и в полдень играет в саду музыка, дорогая, но бездарная. Не чувствуется ни одной капли таланта ни в чём, ни одной капли вкуса, но зато порядок и честность, хоть отбавляй. Наша русская жизнь гораздо талантливее, а про итальянскую или французскую и говорить нечего».

«Очевидно, желудок мой испорчен безнадёжно, поправить его едва ли возможно чем-нибудь, кроме поста, т. е. не есть ничего — и баста. А от одышки единственное лекарство — не двигаться».

Это были уже горькие прощальные шутки…

Наталия ГОЛДОВСКАЯ

15 июля — преставился к Богу великий русский писатель Антон Павлович Чехов


Добавить комментарий