РЫБАК

Ночь. Тускло горит в коридоре пятнадцатисвечовая лампочка, пиликает одинокий сверчок.

Шухов — медбрат, дежурящий по отделению, — сидит в конце коридора на вытертой деревянной кушетке и борется с дремотой — сил нет, как спать хочется, а уснуть нельзя.

В дверях одной из палат показывается Лепёхин — тщедушный мужичонка лет сорока пяти. На нём — ни пижамы, ни майки, только трусы и тапочки. Под мышкой — узел.

— Ты куда? — тихо, чтобы не помешать спящим, спрашивает медбрат.

— В баню! — радостно заявляет Лепёхин. — Веничек вот приготовил, бельё, — и направляется к закрытому выходу, но Шухов останавливает его:

— Погоди… Сегодня понедельник.

— Ну, — подтверждает Лепёхин, недоумевая, что же должно из этого следовать.

— В бане выходной, — поясняет Шухов. — Завтра сходишь.

— Точно! — соглашается Лепёхин. — Как это я забыл? — и, поёживаясь, — всё-таки холодновато на линолеумном полу — уходит в палату.

А Шухов встаёт: побродить по коридору, прогнать дремоту. О Лепёхине он уже не думает, за Лепёхина он спокоен: тот будет крепко спать — и к завтраку не разбудишь.

Это раньше, в первые месяцы службы, Шухов пускался опровергать больных, доказывая их неправоту, а теперь он медбрат опытный, теперь не спорит: собрался человек среди ночи в баню, стало быть, ни ночь ему не помеха, ни наглухо запертые больничные двери, ни морозец на улице… Надо найти возражение неожиданное, со стороны. Научился Шухов, делает это теперь почти машинально. «Старик, из тебя классный доктор получится, — говорит ему заведующий отделением. — У тебя хорошая психика, хороший мозг. После института — чтоб только к нам, лады? Мы на тебя запрос пришлём». «Надо ещё институт закончить», — уклоняется от обещаний Шухов.

Сверчок сидит в щёлке за плинтусом. Приближение человека настораживает его, и он умолкает, но стоит Шухову чуть приотойти, начинает пиликать снова.

Тут в первой палате возникает какое-то шевеление, и медбрат сразу же направляется туда: склонившись над кроватью, Мазаев комкает простыню.

— Ты чего? — с нарочитым равнодушием спрашивает медбрат.

— Голубцов захотелось, — виновато отвечает Мазаев. Он ещё очень молод, почти мальчишка.

— А-а, — успокаивается Шухов и судорожно зевает — это нервное: у Мазаева суицидальные мысли, и он вполне может распустить простыню на ленты, чтобы затем попытаться перекрыть себе кислород.

— Фарш у тебя готов?

— Да, вот он, — Мазаев указывает перед собою.

— А в чём будешь тушить?

— В гусятнице.

— Так. Давай я плиту зажгу.

— Спасибо, — кивает больной и, словно в пантомиме, открывает дверцу невидимой никому духовки. Шухов, тоже в пантомиме, «чиркает спичкой» и «зажигает газ».

— Ну, ты ложись, — говорит он по-свойски, — а я присмотрю уж — всё равно до утра не спать. Только, чур — первый голубец мой.

— Ладно, — соглашается Мазаев, укладываясь на голый матрац.

Шухов недолго стоит над «плитой» — больной, сладко приоткрыв рот, засыпает.

И снова — коридор, вытертая кушетка, тоскливый сверчок. Шухов задрёмывает, потом, чтобы сбить сон, делает зарядку… Начинается хождение по нужде. Достаточно одному спутешествовать, — замечал медбрат, — как сразу же поднимаются ещё десятеро: оказывается — всем приспичило.

Вообще-то за уборной — глаз да глаз: там и труб полно, и кронштейнов — есть к чему привязать верёвочку. Кроме того, вчера через нужник удрал футболист Сидоров: открыл фрамугу, подтянулся и пролез в узкую щель. Сидоров, понятное дело, человек тренированный, к тому же невероятно тощий — если нога пролезет, то и всё остальное пройдёт, и едва ли кто ещё из больных сумел бы исполнить его трюк, но это — если по здравому разумению, а если… «Действия наших пациентов непредсказуемы», — любит повторять зав. отделением.

Сидоров же, кстати, спустя полчаса после побега вернулся. Не через окно, разумеется, — постучал в дверь.

— Должен я о своей спортивной форме заботиться или не должен? — изумлённо вопрошал он.

— Должен, — согласился лечащий врач и велел снять с пациента спортивный костюм, дозволявшийся ему в виде исключения, и выдать рыжую, как у всех, пижаму:

— Теперь заботься…

Такое случилось происшествие, и потому Шухов настороже. Однако ходоки сегодня подобрались, как один, грамотные: стараясь понапрасну не беспокоить медбрата, они не задерживаются — отжурчав, сразу же вылетают обратно.

И вновь наваливается сон… Надо подняться и обойти все палаты — раз, другой, третий…

Митрофанов стоит у окна.

— Что не спите?

— Вот он! — шепчет, не оборачиваясь, Митрофанов. — Вот!

Холодный свет уличного фонаря освещает заснеженную крону старого тополя.

— Смотрите! Это опять он!

Шухов смотрит, но ничего примечательного не видит. Правда, с одной из ветвей тополя вдруг осыпается снег — только с одной и как-то весь разом, словно эту огромную ветвь тряхнули, но мало ли… И Шухову становится грустно: до сего времени он тайно сомневался в правильности диагноза Митрофанова, проще говоря, подозревал, что Митрофанов здоров — уж слишком ясными и спокойными, чем бы ни лечили его, оставались глаза этого человека, и вдруг — на тебе: галлюцинации. Как ни печально, заведующий, наверное, прав: «Кто здесь не в белом халате, тот —душевнобольной».

— Вот он, — твердит Митрофанов, — вот! — Потом помолчал немного и вздохнул: — Всё.

— Ну и отлично, — соглашается Шухов, — а теперь — спать.

— Да-да, вы, пожалуйста, не волнуйтесь, — говорит Митрофанов, залезая под одеяло. — Не волнуйтесь… Третий раз приходил, представляете?

— Представляю. А он — кто?

— Вы не видели? — Митрофанов даже приподнимается.

— Нет, знаете, прозевал… Да вы лежите, лежите…

— Странно, — он снова валится на подушку. — Впрочем, какая разница? Главное — он приходил. Приходил, понимаете? Трижды! Это же чудеса!

— Так кто же он? — Шухову надо выяснить, чтобы на утренней летучке сообщить врачам о характере галлюцинаций.

— Ну, скажем, рыбак, — Митрофанов смеётся.

— Вы с ним вместе рыбачили?

— Куда мне… Это долгий разговор, брат… Вы, конечно, паренёк неплохой; больных не обижаете, передачки из нашего холодильника не подворовываете, но — очень уж долгий разговор.

— Откуда вы знаете про передачки? — теряется Шухов.

— Знаем… Да мы вообще знаем много такого, чего, по вашему мнению, знать не должны или не способны… А теперь — спать. Доброй ночи, — и отворачивается к стене.

Выходя из палаты, Шухов обнаруживает, что и Сидоров не спит — сидит на койке, высунув из-под одеяла кривые, как клешни, ноги.

— А ты чего?

— Гадом буду! — отчаянно мотает головой футболист.

— Что такое?

— Мужик ходил.

— Где? Какой?

— Белый, вон там: сначала на дереве, потом к окну подошёл…

— Ты мне лучше скажи, куда вчера бегал?

— Вчера? А никуда, по территории, для разминки.

— И что же, ни один врач тебе так и не встретился?

— Почему? Сколько угодно, даже заведующий наш. Но я ж ничего такого, я же культурно: «Здрасьте», — говорю, он мне тоже: «Здравствуйте»… Я — мимо, и он — мимо. Они ж, эти врачи твои, зачуханные все: ничего не видят, ничего не слышат — сам знаешь, работа тяжёлая, умопомрачительная! С такими вот, — обвёл он рукою палату, — это тебе не хухры-мухры, правильно?.. Если бы все были, как я, — а у меня повышенная весёлость, — совсем другое дело было бы, правильно?

— Правильно, правильно, ложись спать.

— Лягу. Но — гадом быть — мужик ходил…

Утром Шухов докладывает врачам, что Митрофанов и Сидоров говорили о мужике, который лазал на дерево. Поскольку больных двое, а диагнозы у них не родственны, врачи склоняются к мысли, что это не галлюцинация, а действительный эпизод.

— Мало ли тут народа трусцой от инфаркта бегает? — замечает лечащий врач.

— Да и «моржи», — подхватывает заведующий. — Они вон в пруду полынью продолбили и ни свет, ни заря — купаются.

— Ну, а среди этих и подавно — каких только чудиков нет! — вздыхает лечащий врач. — Эти и на дерево заберутся…

Шухов не настаивает. Он может, конечно, сказать, что никакого мужика на самом-то деле не было, но — кто их знает: решат ещё, что он переутомился и… От коридора с палатами его отделяет лишь одна дверь, а от улицы — целых четыре… Так что пусть уж лучше доктора забудут об этом, а они, если не записать в историю болезни, забудут: работы много, работа тяжёлая, умопомрачительная, — прав Сидоров-футболист.

Проходя мимо корпуса, медбрат сталкивается взглядом с Митрофановым. Тот из-за окна жестом подзывает к себе. Приблизившись, Шухов замечает на снегу следы босых человеческих ног. Он оборачивается, чтобы определить, откуда явился пришелец, однако нигде более следов не видно — только здесь, под окном.

«Бред какой-то, — потрясённо думает Шухов. — Не иначе я и впрямь переутомился». Кивнув на прощание Митрофанову, который смотрит через окно добрыми и очень спокойными глазами, он решительно бросается прочь: «Домой, скорее домой! Спать! Спать! Спать!..»

Протоиерей Ярослав ШИПОВ