Первый самолет доставил меня в большой северный город, второй — в старинное село на берегу широкой реки, третий должен был улететь в таёжную глушь, но разгулялся шквалистый ветер, и небо закрыли. Местные жители, предполагавшие отправляться кто — в большой северный город, кто — со мною в деревню, разошлись по домам, остались только два дядьки да я. Мы поднялись на второй этаж бревенчатого сарая, который служил и аэровокзалом, и гостиницей с десятиместным номером, разместились на кроватях и стали ждать достойной погоды. Две пары пилотов устроились против нас и завели негромкий разговор о начальстве, жаловании, запчастях… Дядьки, лежавшие рядом со мной, обсуждали что-то электротехническое — они обеспечили село телефонной связью и теперь возвращались в Москву.
Свет не зажигали, и, когда стемнело за окнами, у нас тоже стало темно. Пилоты переговаривались всё реже и реже, дядьки было совсем затихли, пожелав друг другу спокойной ночи, но потом между ними возник разговор, который меня не только заинтересовал, но и встревожил.
Тот, что лежал на соседней койке, задумчиво произнёс вполголоса:
— Странное дело эта охота: человек пролетел полторы тысячи километров на двух самолетах, да ему ещё на третьем лететь… Спрашивается: ради чего?..
Похоже, он полагал, что все уснули, — вопрос его обращен был словно к самому себе. Однако второй дядька сонно пробормотал:
— Пуще неволи…
— А зачем? Ты понимаешь?
Тот вздохнул, освобождаясь от дремоты, и сказал, что не может объяснить, а вот его старший брат понимает, поскольку отец у них был охотником, и старший брат свидетельствовал эту страсть. А младший не застал — отец рано умер. И рассказал, что у старшего на работе появился парнишка, который в восемнадцать лет купил ружьё и, как только наступает охотничий сезон, увольняется: отпуск-то ему ещё не положен. А по возвращении брат снова принимает его. Без всяких вопросов: охотник, и этого достаточно. Из уважения к отцовской привязанности, хоть сам нисколько ей не подвержен. Сейчас парнишка снова ушёл с работы и отправился куда-то на север, чуть ли не в эти края.
Тут вспыхнула ревность: вдруг неизвестный ровесник опередил меня и занял прекрасные утиные плёсы, о которых мне рассказывали студенты-геологи? Но по размышлении признал, что места в тайге нам хватит, а с земляком будет даже повеселее. Разговор завершился, и все уснули.
Утром, когда погода исправилась и нас по громкой связи стали вызывать к самолётам, я услыхал знакомую фамилию, отчество и понял, что один из ночных собеседников был братом директора моей типографии, а значит, таинственным парнишкой-охотником оказывался я сам… Тысячи километров тайги раскинулись передо мною, и застоявшийся Ан-2 лихо рванул с земляной полосы сельского аэродрома.
Приземлились на луговине. Летевшие со мной пассажиры знали, куда им следует направляться, и сразу ушли, а я остался перед начальником аэропорта — человеком в куртке-канадке и форменной фуражке «Аэрофлота». Надо заметить, что разобранное ружье было в рюкзаке и зачехлённые стволы лишь ненамного высовывались сбоку от клапана.
— Турист? — поинтересовался начальник.
— Нет, — говорю.
— Геолог?
Опять: «Нет».
— Журналист?
Я отрицательно помотал головой.
— Что — охотник?
— Охотник.
— Так бы и сказал! — воскликнул он, распахнув руки, словно для объятья.
Я молчал, ожидая, что последует за этим излиянием чувств.
— Тебе надо к Михею, — с ходу определил начальник аэропорта.
Я согласно кивнул.
— Далеко? — спрашиваю.
— Семьдесят пять километров — дня за три дойдёшь.
— Дня за три, — прикинул я, — может, и дойду. А куда идти-то?
Оказалось — просто: через деревню, а дальше левым берегом реки, никуда не сворачивая. Хотя куда тут можно было свернуть, я даже впоследствии, прожив на реке месяц, так и не понял — тайга непролазная. Мы попрощались, и я пошёл. К Михею. За семьдесят пять километров. Меня в этом предприятии ничто не смущало, и вот почему. В те далёкие времена был чрезвычайно распространён самодеятельный туризм: пеший, байдарочный. Мои старшие братья отдавали хождению по стране всё свободное время — и меня привадили, так что ещё в отрочестве я приобрёл опыт таёжных походов. Однако ружьё заставило разлучиться с пожирателями километров — сезоны не совпадают, да и содержимое рюкзаков различается: туристы берут всё, что может понадобиться, а охотники только то, без чего нельзя обойтись. Сейчас у меня не было даже палатки: вместо неё — кусок полиэтилена. Если к стволу старой ели привязать на небольшой высоте верёвку, другой конец которой крепится к соседнему дереву, накрыть верёвку пленкой, чтобы образовалась двускатная крыша, приткнуть плёнку сучками к земле, напихать под кровлю побольше лапника — можно будет переночевать даже в сильный дождь. Особенно благодатно, когда нижние ветви дерева образуют шатёр.
Прошёл я деревню, во дворе у последней избы мужик мастерит лодку. Увидел меня и спрашивает:
— Куда направляешься?
— К Михею.
Он отложил топор:
— Погоди малость, надо ему сметанки свезти. Да и хлебушка не мешало…
Мужик оказался родственником неведомого Михея, и время пути моего вместо трёх суток пешего хода заняло на моторке всего семь часов.
В охотничьей избе прожил я до холодов. По ночам ловили рыбу: хариусов, сигов, налимов и щук. Днём я старался добыть дичь для пропитания, а Михей настраивал капканы и ловушки: он был промысловиком — зимой охотился на пушного зверя. Если не везло с дичью, жарили рыбью икру: положишь на горячую сковородку — она сразу белеет, перевернёшь на другой бок — через минуту готова.
Шли дожди, и Михей частенько ругал израненную на войне руку, которая отказывалась работать: побранит, побранит — глядишь, она и послушается. Мы с ним задружили… Такой уж народ фронтовики — люди цельные, великодушные — не задружить невозможно. Я их застал ещё множество и тем счастлив.
Когда начался ледостав, меня подобрал рыбак, спускавшийся с верховьев реки. Михей выкатил бочку соленой рыбы — мой заработок. Я совершенно не представлял, каким образом везти ее на трех самолетах, и решительно отказался. Тут к Михею присоединился рыбак, и они стали доказывать мне, что забрать трудовую долю — мой беспрекословный долг. И если я откажусь, их представления о добре, справедливости и смысле жизни вообще могут разрушиться. А таёжники эти, следует указать, были старообрядцами, то есть порядок ценили неописуемо. Сторговались на двух вёдрах — это я хотя бы мог унести в руках. Однако носить не довелось.
Рыбак приволок эмалированные посудины на аэродром, переговорил с начальником, тот пошептался с пилотами, и, когда прилетели в старинное село, пилоты перегрузили ведра на другой самолет. То же случилось и в большом северном городе. А в Шереметьеве рабочий на электрокаре довёз мою долю до стоянки такси. Вот какой благодати сподобился я по просьбе Михея: охотник просил — и этого оказалось достаточно. Вообще-то он Клим. Климент. Михей — от фамилии, для своих.
Мы долго переписывались, я посылал ему рыболовные снасти, он мне зимою — замороженных глухарей. Потом я стал ездить в другие края, и переписка угасла. А теперь… Да что теперь? Прошла целая жизнь с того дня, как мы отпраздновали его сорокалетие.
Но вот что интересно: начальник аэропорта при первой нашей встрече даже не полюбопытствовал, откуда я: охотник и всё, этого было достаточно.
Протоиерей Ярослав ШИПОВ