В начале 1990-х годов академик-океанолог Глеб Борисович Удинцев (1923—2017) начал писать вспоминания. И, конечно, в них отразилась война. Удинцев был штурманом самолёта-бомбардировщика ИЛ-4. И уже после Победы окончил Московский государственный университет, защитил кандидатскую и докторскую диссертации.
И вот учёный стал выезжать за границу на международные симпозиумы, встречаться с коллегами — тоже участниками войны. Но только воевали те с другой — вражеской стороны. Сегодня мы публикуем отрывок из воспоминаний Глеба Борисовича.
В конце 60-х—начале 70-х годов мне посчастливилось прочитать переведённую на русский язык замечательную книгу Конрада Лоренца «Человек находит друга». Поразил меня его вывод, что в отличие от людей собаки обладают способностью к безграничной и совершенно бескорыстной преданности своим друзьям-хозяевам. Увы, не в пользу людям мой собственный жизненный опыт также подтверждал это. С той поры я стал мечтать встретиться с Лоренцем и сказать ему о том восторге, который испытал от его книги.
Слава Богу, случилось так, что в 1975 году одна из ведущих японских газет предложила учёным разных стран приехать в Токио на небольшую конференцию по проблеме загрязнения мирового океана. Среди приглашённых был и лауреат Нобелевской премии Конрад Лоренц. Премию он получил в 1973 году за создание нового научного направления биологии — этологии, учения о поведении и причинах агрессивности живых существ, в том числе и людей. Получил приглашение и я, в то время активно сотрудничавший с японскими учёными в изучении Тихого океана.
Совещание, организованное газетой, соответственно, было во внимании журналистов… Все они достаточно напористо атаковали Лоренца, ведь он был среди нас единственным лауреатом Нобелевской премии и для них лакомым куском. К тому же он производил на всех очень сильное впечатление своей чрезвычайно импозантной внешностью — высокий стройный старик с белой большой широкой бородой, что называется по-русски лопатой.
Мне тоже очень хотелось подойти к нему, но никак не удавалось пробиться среди обступивших его газетчиков. Но в один из перерывов Конрад Лоренц вдруг сам подошёл ко мне. Приглядевшись ко мне с высоты своего недюжинного роста, он произнёс громко, медленно и с расстановкой, но без акцента: «Поговорите со мной, пожалуйста, по-русски!»
«Вот тебе раз!» — обрадовано изумился я. Да ведь по-русски-то мне будет гораздо легче выразить всё, что я собирался ему сказать… Начинаем разговор. Я спрашиваю:
— Профессор Лоренц, а откуда у вас такой хороший русский язык? Не учились ли вы когда-то в Петербургском университете, там нередко, кажется, иностранцы бывали студентами?
В ответ слышу не без грусти сказанное:
— Да нет, что вы, университетом этим был концлагерь для военнопленных!
Я опять изумляюсь:
— Но как вы могли оказаться в армии и стать военнопленным в России?
— Очень даже просто. Ведь я биолог, но имею медицинское образование, окончил медицинский факультет Венского университета… Правда, к началу войны с Россией я уже не был практикующим врачом, а занимался фундаментальной наукой. Был профессором, преподавал биологию в Кёнигсбергском университете, а заодно, интересуясь философией и историей науки, заведовал мемориальным кабинетом Иммануила Канта… Ну, а как только война с Россией в 1941 году началась, так забрали и меня в армию, сделали полковником медицинской службы, консультантом в полевом госпитале.
И Лоренц рассказал Удинцеву, что в середине 1942 года вместе с госпиталем попал в окружение и оказался в лагере для военнопленных на Кавказе. Работал в каменоломне. Чтобы не умереть с голоду, ел змей. А потом, освоив немного русский язык, объяснил лагерному начальству, что он полковник медицинской службы. И его направили в другой лагерь — для высших чинов, в подмосковное Павшино. С конвоиром. А дальше:
— Конвоиру моему, — рассказывал Лоренц, — дали какой-то скудный сухой поёк, котелки на двоих и главное — талоны для получения горячей пищи на продуктовых пунктах на станциях. Поезд шёл медленно, с долгими остановками. Быстро шли поезда с воинским пополнением к фронту и обратно — с ранеными. Так доехали мы до Баку, там долгая стоянка была объявлена. Надо за питанием на продуктовый пункт идти, а конвоир мой занемог… Но без еды нам обоим плохо. Вот и говорит он мне: «Ступай-ка на продпункт! Возьми с собой котелки, и вот тебе талоны для получения еды на продпункте». Я ему говорю: «Как же я без тебя пойду, ведь меня сразу же арестуют, я же в немецкой униформе, подумают, что я из лагеря сбежал». А тот рукой машет: «Да кому ты, битый фриц, нужен!.. Давай иди, а то без еды останемся».
Вышел я из вокзала на привокзальную площадь. День ясный, солнечный, солнце высоко стоит. И так мне стало тошно, что я грязный весь, что одежда моя мятая и в трухе какой-то. Хорош полковник, хорош хранитель мемориального кабинета великого Канта! Вижу, на площади фонтан с бассейном вокруг него. Дай, думаю, помоюсь. Хорошо бы и побриться, чтобы привести себя в порядок, но ведь у всех пленных бритвы отобрали… А вот кусок мыла у меня был, сохранялся.
Подошёл к фонтану… Умываюсь, намыливаюсь, только чувствую, что кто-то мне спину своим взглядом буквально сверлит. Оглянулся и вижу: упёрся в меня взглядом и буравит меня им русский солдат. Раненый, на костылях. Левая рука у него в гипсе на повязке через плечо подвешена. И этим боком он на один костыль опирается, а с другого бока здоровой правой рукой поднял костыль и на меня его направил. Думаю, ударить меня, наверное, хочет. А он просто внимание моё к себе этим привлекает и говорит: «Слышь-ка, фриц, я вижу, у тебя мыло есть! А у меня-то вот мыла и нет, кончилось, зато бритва есть, давай побреемся, поможем друг другу! Твоим мылом помылимся, а моей бритвой друг друга побреем! Мне с больной рукой одному трудно!».
Опустил он костыль, прижал его под мышкой и вынул здоровой рукой из кармана гимнастёрки опасную бритву. «Трофейная, — говорит, — ваша, золингеновская, с человечками на лезвии. Она у меня хорошо отточенная и выправленная, чисто побреемся!».
А я гляжу на сверкающее на солнце отточенное длинное лезвие и думаю невольно: «А не захочет ли этот израненный русский солдат одним лёгким движением золингеновской бритвы полоснуть меня по горлу в отместку за свои ранения? Что у него на вражьей душе?»
Однако зря я опасался. Присел он на парапет фонтана рядом со мной, положил свои костыли и начинает брить меня. Бреет осторожно так, хоть и неловко ему управляться одной рукой. Я тоже стараюсь быть осторожным, не дёргаться, чтобы не мешать однорукому. Побрил он, ничуть не порезав меня. Я сполоснул лицо и говорю ему: «Давай теперь я тебя намылю и тоже брить буду». Намылил я его лицо и шею, приступаю к бритью с величайшей осторожностью. Не дай Бог, думаю, если я хоть чуть-чуть неловко ему кожу лезвием задену, а то ему может показаться, что это я его зарезать хочу, и тогда уж мне несдобровать! Но ничего, справился я с нелёгкой задачей удачно…
Поднимаемся на ноги, я ему подсобляю костыли половчее под мышками приладить. Котелки у меня, к ремню подвешенные, брякают. Он меня спрашивает: «А ты чего, фриц, на продпункт, что ли, собрался?» Отвечаю: «Ага!» А он: «Мне тоже туда надо, пойдём вместе, пособлю, если не захотят тебя там отоварить!» Пошли вместе. Получили в котелки горячую пищу. Пожелали друг другу удачи и здоровья, попрощались с приговоркой: «Поскорее бы проклятая война кончилась!» Разошлись каждый своим путём-дорогой.
Я пришёл на свой поезд, конвоира своего болезного кашей кормить. Он доволен: «А ты, — говорит, — боялся, что тебя арестуют. Я-то ведь тебе объяснил, что битый ты никому здесь не нужен, не страшен. Тем более видят, что ты с котелками за едой идёшь, все понимают, есть-то всякому хочется».
Закончил Конрад Лоренц свой рассказ и спрашивает: «А как вы думаете, могло такое случиться в то время в Германии с русским пленным солдатом?» Мне бы приятно было лестное ему что-то о немцах сказать, дескать: а почему бы и нет? Да не верилось в такое, и говорю откровенно: «Да нет, не думаю, вряд ли могло, всё же война очень жестокая была, и, как я слышал, беспощадное отношение у немцев к русским пленным было!»
И он мне подтверждает: «А я уверен, что не могло бы такого случиться с русским пленным солдатом! И вы знаете, я в тот именно момент понял, что Гитлер начатую им войну с Россией проиграет!» Спрашивает меня: «Догадываетесь, почему я понял это? Нет? Я ведь биолог-психолог, всю жизнь стараюсь проникнуть в душу живых существ, как ваш гениальный Достоевский в человеческую душу проникал. Я понял, что у русского солдата, способного увидеть в пленном фрице такого же, как он сам, страдающего от войны человека, сила духа, сила души выше, чем у гитлеровского солдата. У того нацистская, расистская идеология создала очень сильную уверенность человека высшей якобы расы в своём праве отнять нужное ему жизненное пространство у людей низшей расы! И он поверил, что, имея это право, он легко добьётся победы. И немецкий солдат был силён таким расистским духом и даже, наверное, был самым сильным солдатом Запада того времени, но только до тех пор, пока в его глазах национал-социалистическая идея оправдывала себя: всё правильно! Всех побеждаем! До Москвы дошли! Прав Гитлер во всём! Но когда вера в победу поколебалась: Москву не смогли взять, под Сталинградом, на Кавказе, на Курской дуге и в Крыму начали терпеть поражение за поражением, — то в душе у него осталась одна воспитанная жестокость в отношении к побеждённым, а вера в правоту идеи ослабела, а потом и вовсе иссякла. Победить русского он уже был не способен, потому что у вашего солдата самая простая патриотическая, традиционно русская идея оказалась сильнее».
Слыша от Конрада Лоренца такие не совсем ожиданные для немца рассуждения, я не мог не согласиться с ним. Я к тому времени уже сам начал подходить к мнению, что главным фактором, определившим нашу победу в той войне, была именно сила народного патриотического духа.
9 мая — День Победы в Великой Отечественной войне