Дорогие читатели! Нашей газете исполнилось 25 лет. О встречах и открытиях этого времени рассказывается в новой книге Наталии Голдовской «А поговорить?..» Продолжаем публиковать отрывки оттуда (начало в №№ 7—12 за 2018 год и 1—5 за 2019 год).
НАЧАЛОСЬ СО «СВЕТЛОГО ВОСКРЕСЕНИЯ»
Заслуженный деятель искусств России, художественный руководитель Русского государственного духовного театра «Глас» Никита Сергеевич Астахов то и дело празднует юбилеи. То собственный, то жены, то своего любимого и неповторимого театра.
— Господь даёт силы, — рассказывает. — Вчера утром в шесть часов я занимался теннисом. В одиннадцать началась первая репетиция в театре. В час — вторая, в три — репетиция с другим составом. В пять — прогон спектакля, а в семь часов — сам спектакль. В десять он закончился. Вот такой рабочий день! И постоянно мысли о новой работе…
— Никита Сергеевич, что главное вы поняли в нашем мире?
— Хорошо быть православным христианином — и для себя, и для окружающих. У меня первая половина жизни пронеслась в бестолковой суете. Я стремился зарабатывать деньги, рвался делать карьеру, стать большим, великим, мировым, народным.
А когда пришёл к вере, плюнул на все эти стремления. Поменялась система ценностей. Ушла суетливость — и то, что называется карьерой, стало появляться само собой. Без всяких усилий с моей стороны.
— Как это было?
— Театр «Глас» мы с Татьяной Георгиевной организовали простыми артистами. Правда, солистами Москонцерта.
— Татьяна Георгиевна Белевич — ваша супруга. Заслуженная артистка России, директор театра «Глас».
— Мы с нею воцерковились — и решили сделать спектакль к 1000-летию Крещения Руси. Правда, сыграли его позже — в 1989 году.
— Назывался он «Светлое воскресение». Многозначное название, в котором, вероятно, выразилось и то, что происходило с вами. Отрывки из Евангелия, тексты Гоголя звучали в этом спектакле. Кто поставил его?
— Владимир Сергеевич Коровин (Царство ему Небесное!). В Москонцерте он был парторгом. И обиделся на меня за то, что я вышел из партии.
— Но от работы не отказался?
— Это был героический поступок с его стороны — взяться за такой материал. А потом мы с Татьяной Георгиевной ушли из Москонцерта. Шагнули в другую жизнь.
— И вы занялись режиссурой. В «Гласе» идут поставленные вами спектакли по Гоголю, Островскому, Чехову, Шукшину, современным авторам. Но ведь режиссёр — это другая профессия.
— Это талант.
— Безусловно, дар Божий. Режиссёры ведь появились относительно недавно?
— Да, но режиссура в театре была всегда. Среди актёров обязательно находился лидер, который больше видел и глубже мыслил. Например, о Щепкине Гоголь писал, что он мог сыграть любую роль и показать другому актёру.
— Какие качества нужны такому лидеру?
— Особое мышление. Станиславский говорил примерно так: самая высокая точка профессионализма — видеть роль сверху. А у меня так и было: обычно я вживался в роль, но всегда наступал момент, когда смотрел на неё сверху.
Так что я всю жизнь занимался режиссурой. Пожалуй, ещё с института. Даже картины изучал с точки зрения мизансцен.
— Мизансцена — это расположение актёров на сцене во время спектакля.
— И понял: картина, написанная художником в равностороннем треугольнике, излучает спокойствие. А когда этот треугольник начинаешь делать острым, возникает острота сцены в целом.
— Интересно!
— Так сказала и педагог по изобразительному искусству, с которой мы об этом моём открытии разговаривали. Так что я художников перевожу на язык театра.
— У театра, безусловно, свой язык. И, вероятно, на него приходится переводить не только художников?
— Ещё, например, работы Ивана Ильина.
— Философа?
— Да. Он писал о православном мировоззрении, мироощущении, о России — с религиозной точки зрения. А в моём переводе это и получается духовный театр «Глас».
— Когда-то вы говорили мне: «А я в последние годы тем и занимаюсь, что ищу религиозный смысл в любом произведении искусства, даже у художников, которые на первый взгляд кажутся далёкими от Церкви. Это стержень, на котором держится творчество».
— Верно! Каждый человек всё видит по-своему. Интересно, что верующие люди воспринимают искусство не так, как атеисты. И от этого даже может произойти конфликт.
— И происходит. Особенно в семьях, коллективах. Так что же интересного можно найти в произведениях людей неверующих?
— Вот слова Шукшина: «Нравственность есть правда». Если бы он ходил в церковь, то, вероятно, написал бы иначе. Василий Макарович вёл светскую жизнь, выступал на партийных съездах. Но его мать, которую он любил, была глубоко верующая женщина. И это передалось ему.
Шукшин в советское время вырезал из журналов репродукции икон Рублёва, собирал их. У него есть рисунок церкви. Об этом никто не знает. А такие маленькие штришки, на первый взгляд, очень наивные, являют собой корневую систему человека. Он этим питается. Не контролирует, не анализирует.
— Просто живёт?
— Но иногда может вдруг произойти соединение: человек пришёл в гости к людям верующим или в храм — и всё, что у него подспудно накопилось, даёт громадный рывок. Это глубинная встреча с Богом — сретение.
— У вас так получилось?
— Да, видимо, потому, что бабушка у меня была верующая. В храм ходила, иконы в доме стояли. А родители — уже чисто светские. Они не были против, но я ни разу не слышал от матери: «Никита, сходи в церковь!» А от бабушки слышал: «Пойдём со мной!» На Пасху она всегда стояла ночь в храме, приносила куличи.
— Потом всё забылось?
— Я даже не думал об этом, может быть, иронизировал, посмеивался, потому что оно ещё не было моим, не выросло. Но когда у меня произошло сретение, я сразу почувствовал: это моё.
Правда, можно прожить жизнь, а с Богом так и не соединиться.
— Когда становишься режиссёром, на артистов начинаешь смотреть иначе?
— Конечно, но я и сам артист. Не просто режиссёр, а художественный руководитель театра. Мне интересен процесс воспитания.
Театральный институт даёт актёру фундамент, а потом надо сделать человека художником. Он может многого достичь, если попадёт на своего режиссёра, с которым мыслит в одном направлении. Потому что к таланту актёра прибавится талант режиссёра.
— А два таланта — больше!
— Это только кажется, что зритель приходит в театр за информацией. Нет, он запоминает, как актёр посмотрел направо, как провёл рукой по волосам.
— Да, интонацию, слово…
— Но, чтобы это запомнилось, оно должно в человеке родиться — из опыта его жизни. Художнику нельзя отрываться от народа и быть очень богатым.
— А очень бедным?
— Можно. Нас сейчас заставляют идти по линии материальной: давай, рви куски! Но это не приносит человеку пользы.
— С годами всё меняется. Как изменилось ваше отношение к Татьяне Георгиевне?
— Вообще я очень счастливый человек. Безумно… нет, умно счастливый.
— Любопытно!
— Можно прожить жизнь без счастья встречи с женщиной. С увлечениями, романами. Или иметь скучную семью.
— У вас она — не скучная?
— Нет! Вообще-то я эгоист. Занят своим делом. И на людей смотрю по-своему: чаще запоминаю человеческие характеристики и использую их на сцене.
— С Татьяной Георгиевной иначе?
— Чем больше мы живём вместе, тем больше я ею восхищаюсь. Это на полном серьёзе. Не буду говорить о том, что она красивая, талантливая, у неё прекрасный вкус.
— Можно и об этом сказать.
— Татьяна Георгиевна обо всех беспокоится, успевает подумать, помочь. Старается вести людей к Богу. И меня привела.
— Это всё она?
— Конечно! Татьяна Георгиевна со мной в режиссуре на равных. Обсуждает с художником костюмы. Создаёт роли — и отрабатывает в них каждую мелочь. Она смелая актриса и спокойно относится к тому, что зрители над ней смеются. Женщины не любят, когда над ними смеются, поэтому так мало комедийных актрис.
А как она серьёзна в ролях Елизаветы Фёдоровны Романовой или Аркадиной! Я смотрю каждый спектакль — и у меня ком в горле, когда она в чеховской «Чайке» говорит в сцене с сыном: «Я грешная! Прости грешную мать!»
— Хотя мне кажется, что в пьесе Аркадина играет.
— Да, у актрисы профессия влезает в жизнь — и она начинает подменять жизнь профессией. Я тянул Татьяну Георгиевну в эту сторону. И она шла. Но потом в ней проявилась её православная суть: любовь к сыну, ощущение греховности. И с такой силой, так пронзительно, что не надо этого убирать.
— Получается, человеческая суть подавляет роль? Для меня это ново.
— Для меня тоже. Мы создаем новую актерскую систему.
— Астахова и Белевич?
— Или коллектива театра «Глас». Поступки героев разбираем с этой точки зрения: какой грех совершает человек? И актёры этому научились. Спокойно говорят: «Ну, тут у него зависть и тщеславие…» Точно!
В системе Станиславского такой подход тоже присутствует. Но время было атеистическое, он не мог об этом писать. А мы смотрим с позиции верующего человека — и в роли сразу проявляются глубина, грандиозность человеческой личности.
Верующий человек сразу всё понимает — ему это близко. А далёкий от Церкви, даже профессиональный критик, старается разгадать тайну: что там такое? А тут, по словам Ильина, у человека начинает работать духовный орган, с помощью которого он связывается с Богом.
— Совесть?
— Мне кажется, люди могут объединяться, если она в них пробуждается. А если спит, то нам очень трудно соединиться.
Чем отличается верующий человек? Ответственностью, знанием того, чего не знает атеист, серьёзным отношением к жизни. Что мне нужно выполнить здесь? Зачем я в этом мире?
— И зачем в нём Никита Астахов?
— Чтобы понял: есть две разные жизни.
— С Богом и без Него?
— Да, и я являюсь свидетелем, утверждаю, настаиваю: быть верующим — хорошо.
«ЧАЙКА». КОМЕДИЯ
«Репетируем «Чайку» — так назвали в театре «Глас» спектакль по пьесе Антона Павловича Чехова. По ходу действия там повторяются некоторые сцены. Их играют уже другие актёры, как будто пробуют: а вот так — будет смешнее или больнее? Выходит к рампе режиссер-постановщик Никита Астахов и рассказывает о Чехове.
— Чтобы зритель понял «Чайку»? — спрашиваю Никиту Сергеевича.
— Не только зритель, но и мы сами, — отвечает он. — Это спектакль-поиск.
— Что вы искали?
— Прежде всего меня интересовал православный христианин Антон Павлович Чехов. Существует точка зрения, выработанная в советское время: писатель далёк от Церкви. Мне очень обидно это слышать. Я начал перечитывать Чехова уже пожилым, верующим человеком: рассказы, письма, пьесы. И увидел то, что не замечал в молодости: он знает церковную службу, обряды, околоцерковные разговоры. Знает жизнь верующего человека.
— И вы не видели этого только потому, что сами не знали?
— Конечно! Как только приблизишься к Церкви, у тебя сразу меняется мировоззрение. И ты уже другими глазами — глазами верующего — смотришь на мир, на наших классиков.
Если Чехов православный художник, то надо искать в его произведениях православный смысл. Человек не может жить с двумя мировоззрениями: сегодня я атеист, а завтра верующий и иду в храм. Так не бывает. Безусловно, какие-то чувства меняются, переплетаются, но доминирует одно. Нельзя служить двум господам.
Меня поразила мысль отца Сергия Булгакова: загадка человека в постановках Чехова может быть разрешена только религиозным образом. А я в последние годы тем и занимаюсь, что ищу религиозный смысл в любом произведении искусства. Даже у художников, которые, на первый взгляд, кажутся далёкими от Церкви. Это главная линия, стержень, на котором держится творчество.
— Но важны и детали?
— Да, и в «Чайке» интересна такая «частность»: почему действие там начинается с пьесы Треплева «Люди, львы, куропатки…»? Я видел «Чайку» во многих театрах. Эта сцена всегда была возвышенно-романтической, но совершенно непонятной.
Что это за произведение молодого автора Треплева, который к тому же заканчивает жизнь самоубийством — самым страшным грехом для христианина? Неужели такое воздействие оказывает на художника пьеса, им придуманная?
— И какой тут ответ?
— С помощью чеховеда Алины Яковлевны Чадаевой (у неё есть чудесная книжка «Православный Чехов») я пришел к такому пониманию: пьеса Треплева — это как бы противопоставление 103 псалму царя и пророка Давида. Почитайте псалом! Там те же звери и птицы ждут от Господа пищи.
— «Даешь им — принимают; отверзаешь руку Твою — насыщаются благом. Сокроешь лицо Твое — мятутся…».
— В пьесе Треплева присутствуют те же львы, куропатки. Но они ждут кого-то, от кого пахнет серой и дымом. В это вложен огромный смысл! Мне кажется, речь здесь о том, как молодой художник может исковеркать то, что ему дано свыше. И вся жизнь его пошла кувырком.
— А ведь это разгадка, почему шли кувырком многие жизни творческих людей. В спектакле вы говорите о том, что Чехов начал писать «Чайку» после спора с Толстым о религии.
— Это известно. Антон Павлович очень благоговейно относился ко Льву Николаевич. Но у них были глубокие мировоззренческие расхождения.
Мне бы не хотелось обижать Толстого. Такими художниками, гениями надо гордиться. Но не случайно он был отлучён от Церкви и даже придумал собственное евангелие…
Но, умирая, он все-таки ехал в Оптину Пустынь! Это говорит о том, что Толстой все-таки был христианином. Из-за гордыни у него появилась собственная концепция устройства мироздания, вплоть до бунтарства. Он считал (и в «Чайке» Треплев утверждает!), что все души после смерти сливаются в одну мировую душу. Но тогда уходит главный момент Православия: покаяние и ответственность за то, что ты сделал при жизни на земле. Получается какой-то колхоз, некое общее существо, которое всё сглаживает.
Так вот, Чехов вернулся после встречи с Толстым, записал в дневнике, что не согласен с его мыслью. И в тот же вечер начал писать «Чайку». Пьеса Треплева — это ответ Чехова Толстому.
— Антон Павлович доводит до логического завершения, до абсурда то, что высказывал Лев Николаевич?
— Да! И Чадаева тоже считает: главное событие «Чайки» — пьеса Треплева.
— А её-то мы и не понимали…
— Светским умом её невозможно понять. Здесь нужно христианское мировоззрение. В «Чайке» всё начинается с Треплева — и заканчивается им. Чехов мог бы не убивать его в конце, но убивает — и делает это сознательно.
— Подчеркивая своё отношение к герою и его произведениям?
— Конечно. У Чехова Треплев стреляется где-то в стороне. О первой и второй попытках его самоубийства только говорят. А я сознательно, хотя и условно, выношу это на сцену. Чтобы возникла ассоциация: если ты убил чайку, то чайка может убить тебя. Всё плохое, что создает человек, его же и губит.
— И Евангелие говорит: только то, что исходит из сердца, оскверняет, и значит, убивает нас.
— Все эгоисты — одиноки. Герои Чехова хотят вырваться из плена эгоизма, заменить его хоть чем-то, хоть мечтами. Но никто не вырывается.
— Почему?
— Антон Павлович отвечает: у них нет веры в Бога. В четвертом акте Чехов это разворачивает, вдруг начинает говорить о бессмертии: «Что вы боитесь смерти? Вы ж не верите в ответственность, наказание — после неё?»
— И только Нина Заречная, как в бреду, произносит: «Я верю!»
— Это как бы надежда Чехова — на художника. Нельзя сказать, что Нина стала православной актрисой, нет. Но у неё уходит пелена с глаз, появляется надежда на новую жизнь.
Чехов необыкновенно деликатный писатель. Он говорит: «Я пишу пьесы не для зрителя, а для актёра». Этой фразой Антон Павлович даёт нам необыкновенную свободу. Значит, можно включать свою фантазию и объединять с чеховской. Потому-то нельзя сказать: все герои «Чайки» — отрицательные, раз они живут без Бога. Они такие же, как мы.
— Ищут, ошибаются?
— Аркадина, например, похожа на любую современную актрису. Думает прежде всего о своей работе, своей семье…
Чехов очень тонко говорит: выход есть. Но оптимизм его не кондовый, не в лоб, а какой-то романтичный. Тонкий-тонкий, словно свет.
— Хочешь — принимай, не хочешь — не надо. Почему же Чехов назвал «Чайку» комедией?
— Это интересный вопрос! Очень сложно, сохраняя религиозную глубину, выйти на жанр комедии. Зрителям трудно преодолеть стереотип: Чехов — это философия, классика, значит, смеяться нельзя! Но кое-где они уже начинают смеяться.
А знаете, вся человеческая жизнь может быть смешна и даже карикатурна, если она далека от Бога. Писал же Гёте «Человеческую комедию». Проблемы, которые ставят материальные люди, смешны. Только вот как это выразить, если мы сами материальны?
— Не знаю.
— Между третьим и четвертым актом в «Чайке» проходит два года. Комедия в том и состоит, что за два года у человека могут поменяться все ценности, рассыпаться или стать смешными. Чеховский юмор надо искать здесь.
Мы же часто смеемся над тем, что было двадцать лет назад, какими мы были глупыми. А тогда плакали, рыдали. «Прошло два года» — это всё равно, что прошло двадцать лет.
На театральной программке напечатаны слова Антона Павловича Чехова: «Теперешняя культура — это начало работы во имя будущего, работы, которая будет продолжаться, быть может, еще десятки тысяч лет, чтобы, хотя в далёком будущем, человечество познало истину настоящего Бога».