16 мая преставился к Богу Сергей Николаевич Андрияка — великолепный художник, мудрый человек, интереснейший собеседник. Это первое наше интервью, записанное много лет назад. Память о нём, его земной жизни.
Вхожу в выставочный зал — и замираю перед всполохом сирени, разноцветьем полевых цветов, ярким сиянием подсолнечников на картинах Сергея Андрияки. Царственные ирисы нарисованы так, что ощущаешь их аромат и слышишь жужжание шмеля, спешащего на свидание.
А в центре — золотые купола Кремля во главе с Иваном Великим. Улочки старой Москвы, увенчанные храмами — как свечами, освещающими путь человека.
— Что главное вы поняли в жизни? — спрашиваю Сергея Николаевича Андрияку, народного художника России, действительного члена Российской академии художеств, руководителя знаменитой Школы акварели в Москве.
— Что она очень коротка! — отвечает он. — Говорю это абсолютно искренне. Когда мы готовили эту экспозицию, я смотрел на свои работы — и словно оборачивался на прошлое. Думал, как же мало успел. А время летит, чем дальше, тем быстрее.
Согласитесь, странно слышать, что Андрияка — мало успел. Ему присвоены все звания, на которые может претендовать художник. Сотни его персональных выставок прошли в России, других странах. Он воспитывает учеников — детей и взрослых. Растит педагогов. Встречается с ветеранами, сиротами, заключенными. Проводит для них уроки рисования. Для чего?
— Человеку не обязательно быть профессиональным художником, — объясняет Сергей Николаевич. — Но он должен видеть и чувствовать красоту.
Тот, кто её видит и чувствует, становится ближе к Богу. Благодарит Создателя за свет небес, зеленую тайну лесов и лугов, черные косточки на красной мякоти арбузов. Но главное — за людей, которые жили и живут рядом.
Отец Андрияки был известным художником и тоже директором художественной школы — при Суриковском институте.
— От него вы унаследовали талант педагога? — интересуюсь у Сергея Николаевича.
— И от мамы тоже. Она преподавала немецкий язык в институте.
— Это мама привела вас в храм?
— Да, а отец был атеистом. Но перед смертью, в реанимации, он изменился. А мама в 1950-х годах познакомилась с архимандритом Сергием (Савельевым). Это интересная история.
— Расскажете?
— Конечно. Наша Школа стоит в Гороховском переулке, дом 17. А напротив неё был дом № 16, откуда в 1929-м году отца Сергия и его сестру забрали в НКВД. Не взяли только жену батюшки Лидию Николаевну (она потом стала монахиней Серафимой) и их трёхлетнюю дочку Катюню.
Лидии Николаевне не позволили проживать в Москве — как жене репрессированного. Ей выделили участок за городом, в Фирсановке. Туда и перевезли их деревянный дом.
— Отсюда?
— Да. После тюрьмы и ссылки, ещё при Патриархе Алексие I, отец Сергий служил в Елоховском соборе. Мама стала к нему туда ходить. Потом его переводили с одного места на другое. За то, что не молчал. У отца Сергия были потрясающие проповеди: о церковных праздниках, пути христианина. А ещё о Пушкине, Есенине, Маяковском, Блоке, полёте на Луну…
— Он отвечал на все ваши вопросы?
— И говорил: «Наша Церковь молчащая, но не потому, что ей нечего сказать». В тюрьме отец Сергий (мы звали его батей) написал свою первую книжку. Его книги очень глубокие и серьёзные. Мы их издали в нашей Школе и будем переиздавать. Они нужны современному человеку.
Например, он хорошо объяснял: свобода — только внутри нас. Внешние обстоятельства не могут повлиять на веру. И раз уж мы заслужили революцию, значит, правильно, что она произошла.
— Честный взгляд.
— Когда я родился в 1958 году, батя крестил меня в деревянном храме в Богородском. А в начале 1960-х отец Сергий уже оказался в Медведково. Там в храме Покрова Пресвятой Богородицы было полное запустение, даже висели сетки, потому что сверху сыпалась штукатурка. Батя со своими чадами начал приводить храм в порядок.
— С какого возраста вы ему помогали?
— В юности хождение в храм мне не было близко.
— Побеждали другие интересы?
— Конечно. Летом 1976 года мне было девятнадцать лет, мягко говоря, немножечко балбес. Батя позвал меня поехать с ним на Ваганьковское кладбище. Там похоронены его родители. А у него уже было три инфаркта, он постоянно ходил в толстовке. Помню, тогда он меня поразил. Я понял: передо мною что-то значимое, великое, но вместить этого не могу. Оно за пределами моего восприятия.
Я поймал такси, и мы поехали. А батя начинает разговаривать с таксистом о футболе, называет имена футболистов. Тот оживился: такой старец — и всё знает! Потом таксист у меня спрашивает: «Кто это?» Говорю: «Священник». Он поднимает большой палец вверх: «Вот такой человек!»
Нашли мы могилы его родителей. А у меня к нему — дурацкие вопросы.
— Какие?
— Когда придёт конец света? Он так улыбнулся: «Ну, понимаешь, «Апокалипсис» — это вещь творческая, духовная. Мы её воспринимаем мистически…» Потом-то я его слова понял. Но это было потом…
Под конец жизни ему стало тяжело ездить в Фирсановку. У него была квартира в Москве, и он меня туда пригласил. А по телевизору в тот день показывали какое-то кино. И я променял встречу и общение с ним — на это кино. Мне надо было находиться всё время рядом, слушать каждое его слово!
— Когда вы это поняли?
— Сразу же, как только он ушёл из этой жизни. Батя умер в 1977 году, как раз во время Рождественской службы. После этого все наши собирались в храме, служили заупокойные панихиды. Народ очень любил отца Сергия. А потом у меня начались всякие истории, связанные с ним.
— Интересно!
— Его похоронили на Введенском (Немецком) кладбище. Там большой участок, который отцу Сергию подарила одна наша прихожанка. До революции посередине участка был поставлен пьедестал из мрамора с крупным крестом. Могила бати — сбоку, у ограды. А рядом позже похоронили его сестру.
Старинный крест с пьедесталом почернели. Я спросил у реставраторов, как их почистить. Полез по стремянке вверх, стал на пьедестал, всё сделал. А внизу были моя мама, близкие отца Сергия.
И вот я собираюсь спускаться, ставлю ногу на стремянку, придерживаясь за крест. И вдруг крест идёт на меня. А в нём килограммов 200! Я понимаю, что это конец, но страха нет. Наоборот, мне интересно, что будет дальше. Я упал на свежую могилу, а крест лёг сверху и вмял меня в землю. Ушибов нет, лежу под крестом. Все будто остолбенели. А мимо проходит незнакомая женщина, медленно, красиво, без остановки. Как символ. И говорит: «Ну вот, сейчас мы видели чудо. От креста ещё никто не умирал…»
— Дальше-то как?
— Позвали рабочих, они меня вытащили из-под креста…
В 1980-х годах, после Суриковского института, я долго жил в Фирсановке у родных отца Сергия: матушки Серафимы, его сестры монахини Евдокии и дочери Екатерины. Она была кандидатом медицинских наук и тайной инокиней.
Фирсановка тогда ещё не стала одним из элитных мест Подмосковья. Там шла дачно-деревенская жизнь. А у Савельевых — домашний монастырь. Они молились, служили службу, особенно на большие праздники. Но самое главное — у них не было ничего внешнего. Никто не ходил в монашеских одеждах, не использовал этой современной терминологии, которая развита в церковной среде: «Ой, искушение!..» Глупость отсутствовала полностью.
— Да, вам есть, с чем сравнивать!
— Как-то на Пасху я приехал в Медведково заранее. Позже к храму было сложно подойти, там разъезжала конная милиция. Сижу в сторонке, слышу разговор певчих о смирении. И одна малограмотная женщина им сказала: «Что вы ерундой-то занимаетесь? Какое смирение? Сейчас тронь кого-нибудь из вас, вы тут всех разнесёте!»
— Точно, это и про нас тоже.
— А в Фирсановке — по-другому. Вот приезжает кто-нибудь из Москвы. Матушка Серафима (мы её мамкой звали) обычно сидит молча.
— Старенькая уже?
— Ровесница века. А тот, кто приехал, начинает что-то рассказывать. И из этого рассказа идёт такая суета! Мамка ждёт, пока человек выговорится — и он успокаивается. Его охватывает её доброе отношение к нему.
Там в доме был общий коридор и из него — комнатки. Вечером заходишь к себе, а там лежит яблочко и стоит чашечка чаю. Кто положил? Неизвестно. Утром снова вдруг — бутербродик, ещё что-то… Неожиданно.
Человек не может находиться в такой обстановке — и ничего не делать. Все работают, заботятся друг о друге. Там я написал огромное количество акварелей. Может быть, впервые почувствовал подлинную красоту русской подмосковной природы. И никто мне никогда не сказал, что в воскресенье рисовать не надо. Матушка Серафима говорила: «Ну, какая же это работа? Это же красота». И возразить нечего.
— Нечего…
— Люди радовались всему. Мамка жалела: «Что ж ты не приезжал? У нас тут такая сосулька висела! И белочка прибегала!» Она никогда никого не осудила. Если ей что-то не нравилось, начинала морщиться, но не обрывала человека.
Катюня выходила из дома ночью на тайную молитву, чтоб никто не видел. Ухаживала за парализованными больными по всему поселку. Кормила бродячих собак. В одну из наших последних встреч она мне сказала: «Знаешь, я привыкла не слушать, а исполнять».
Каждый из нас знает, что такое хорошо и что такое плохо. Мы совестью чувствуем, когда что-то делаем не так. Но начинаем себя уговаривать, успокаивать.
— Оправдывать.
— А здесь всё было абсолютно прямо — и никаких исключений. Моя жена из всех Савельевых застала только инокиню Екатерину. Та уже болела, года три лежала в постели. Жена, когда увидела Катюню, сказала: «Вот святой человек». Та буквально светилась. Только соберёшься у неё о чем-нибудь спросить, а она уже отвечает.
Я видел настоящее, подлинное. И людей, подобных тем, уже, наверное, не найду никогда. Хотя многих уважаю.
Мне никак не удавалось написать портрет отца Сергия. Не получалось. И вот через 9 лет после его смерти вижу такой сон. Вроде бы я у него в кабинете и думаю: «Хочу его нарисовать». А он так поворачивается ко мне, благословляет и говорит: «Рисуй, рисуй меня!» Просыпаюсь и понимаю: всё, время пришло. И всего за два сеанса написал портрет!
— Одна духовная дочь батюшки говорила, что портрет вам очень удался.
— Инокиня Екатерина была требовательной ко всему, и даже она сказала: «Получился образ!» Но это уже вроде бы не моя заслуга…
— Бога называют Изрядным Художником. Все, что Им создано, прекрасно.
— А творчество — это одна из форм созерцания. В момент творчества происходит что-то непонятное, иррациональное. Как педагог я обязан всё объяснить ученикам, может быть, даже до определённой упрощённости. В обучении мало места творчеству.
— Тут ремесло?
— Да, а творчеству научить нельзя. У людей разное восприятие мира. Я не могу передать другому человеку часть собственной души.
Мне приходится озвучивать видеокассеты мастер-классов, которые провожу. Смотрю, как сам писал неделю назад, и не понимаю некоторых вещей: почему так? Сознание выключено. Словно кто-то водит моей кисточкой. И ошибок в этом состоянии не происходит.
— Это похоже на молитву?
— В которой нет слов.
Беседовала Наталия ГОЛДОВСКАЯ
22 июня — Троицкая родительская суббота. День поминовения усопших