Рассказы

ПЕРСИЯНКА

Зимой 1907 года в уездном городе С. крестили новорожденного. Крестили дома, поскольку морозы стояли жгучие, и в храме было холодновато. Батюшка пришел после богослужения, уставший. Хозяева предложили ему пообедать и отдохнуть, однако он твердо сказал:

-Первое дело важнее второго: сначала крестим, потом – все остальное.

Молодой родитель робко предложил:

-А ежели… с морозца?..

-С морозца? – переспросил священник и раздумчиво произнес: – Ну разве только… с морозца.

И вместе с крестным они расположились за столом , на котором стоял ушат, приуготованный стать купелью. И пока мамаша с восприемницей где-то там занимались чем-то женским – закуской или ребенком, мужчины в жарко натопленной горнице «с морозца» да «с морозца»… При этом батюшка, выяснив дату рождения ребятенка, раскрыл месяцеслов и стал зачитывать имена; «Апостол Тимофей, Анастасий Персянин, Макарий Жабынский, Анастасий Печерский, Мануил, Георгий, Петр, Леонтий, Сионий, Гавриил, Иоанн, Леонт, Парод».

Из перечисленных батюшке более всего понравился Анастасий Персянин, мужчины согласились, что это весьма благозвучно. Тут опять подоспело «с морозца»…

Потом торжественно и бережно внесли младенца, и священник приступил к таинству. Ребенок орал так громко, что до поры ни родители, ни восприемники не внимали тому, как батюшка именует его. Но когда пришла пора погружения, и было произнесено: «Крещается раб Божий Анастасий», крестная вдруг как завопит: «Дак она же девка!». Батюшка перевернул тельце, присмотрелся:

-Темно у вас, ничего не вижу.

-Точно – девка, – подтвердили мужчины.

-А что ж вы на Персянина согласились?

-Дак оно красиво, конечно, но мы вообще-то ждали женского имени, – объяснил крестный.

-В этот день исключительно мужеские имена. Если бы вы сказали, что у вас девка, я бы и следующий день в святцах посмотрел, и третий… А то «Персянин», «Персянин», а у самих – персиянка!

-Что ж теперь будет? – всхлипнула крестная.

-Да не верещи ты, будет Анастасия, – постановил батюшка.

-А я хотела Валентину, – призналась мамаша.

-Валентина – следующая, – пообещал священник, – а эта – Анастасия.

И все успокоились. Дальше дело пошло в благоговейном соответствии с церковным уставом. Собрались гости, попраздновали. Родители и крестные наперебой рассказывали о крещении, все смеялись, дружно соглашаясь, что эта путаница – добрый знак. И никому в голову не пришло осудить батюшку.

Настал черед песнопений, которые у нас при любом веселье почему-то неизменно грустные до тоски. Хозяин играл на гармошке, пели «Что стоишь, качаясь…», «По диким степям…», «Среди долины ровныя…». Когда затянули «Трансвааль, Трансвааль, страна моя…», некоторые из гостей заплакали – очень уж народ наш сострадал неведомым бурам.

Наконец, священник отправился домой. Крестные провожали его, поддерживая под локотки. Восприемница несла корзину с угощениями, а восприемник держал в руке требный саквояжик батюшки. Граждане, встречавшиеся им по пути, подходили под благословение, поздравляли «с прибылью», спрашивали имя новообращенной и, осенив себя крестным знамением, молились о здравии младенца Анастасии – моей будущей матери. И снова никто никого не осуждал. Жители города были людьми действительно православными, то есть хотя и греховными, но не торопливыми на грех, стало быть, и осуждать не спешили.

…Пройдет несколько лет, и батюшка этот будет расстрелян за исповедание веры Христовой.

ФИНАЛ ШЕСТОЙ СИМФОНИИ

Причащал тяжкоболящую.

Бывшая скрипачка. Мы познакомились много лет назад, когда прихожане отвоевывали храм, в котором размещалась администрация оркестра. Женщина эта кричала тогда, что музыканты – люди высочайшей культуры несколько десятилетий охраняли «исторический памятник», и потому он по праву принадлежит только им, а мы все можем испортить: закоптить стены свечками, а полы затоптать грязными башмаками.

Это как если бы у человека, жестоко избитого и брошенного помирать, забрали все ценное «ради сбережения», а когда человек пришел в себя, возвращать ему ничего не стали. Говоря, что он, дескать, может все это использовать без достаточного разумения, а то и вовсе порастеряет.

Да и насчет «охранения» и «высочайшей культуры»… В главном алтаре был кабинет художественного руководителя, в боковых приделах – туалеты.

Храм с Божией помощью отвоевали, а женщину эту я с тех пор не видал. И тут она через кого-то разыскала меня, попросила принять первую исповедь и причастить.

Мы с ней о чем только не переговорили – всего и не упомню уже, но одно обстоятельство ее бытия произвело на меня значительное впечатление. Музыкантша утверждала, что своим приближением к вере обязана… Петру Ильичу Чайковскому. Точнее: финалу шестой симфонии композитора:

-Вы ведь, наверное, знаете, он называл эту симфонию «Жизнь». Обычно мы исполняли четвертую часть как похоронную, погребальную, а тут вдруг я впервые обратила внимание на разговорную интонацию некоторых музыкальных фраз. У Чайковского это бывает, ведь он любил слово и прекрасно чувствовал его: написал столько опер, множество романсов, «Всенощное бдение», «Литургию», а для нескольких своих произведений сам сочинил стихи. И за основной мелодией финала я услышала: «Помилуй меня. Помилуй меня. Помилуй, помилуй, прости и помилуй…» Будьте любезны, дайте мне скрипку… Она вон там – в кресле…

Я достал инструмент и смычок из футляра и передал хозяйке. Не поднимаясь с подушки, она подстроила скрипочку и наиграла мелодию:

-Слышите?.. «Помилуй меня. Помилуй меня. Помилуй, помилуй, прости и помилуй»…

-Похоже, – вынужден был согласиться я.

-А начало финала, две фразы… «Боже, меня прости! Боже, меня помилуй!». Вслушайтесь: интонационно – это подражание разговорной речи… Весь финал – мольба, моление… Потрясающей искренности и глубины покаяние Петра Ильича Чайковского… Может, кто-то где-то об этом писал – не знаю, не читала. Но как только сквозь музыку проступили слова, жизнь моя будто перевернулась… с головы на ноги. Мне осталось уже совсем немного… К сожалению, читать молитвы я не могу – не вижу, выучить их не сподобилась – не успела, так что «проигрываю» в памяти четвертую часть и повторяю: «Помилуй меня. Помилуй меня. Помилуй, помилуй, прости и помилуй!». И звучит эта музыка во мне совсем не так, как мы играли: не загробная она, а покаянная…

С тех пор и я, слушая финал шестой симфонии, всякий раз угадываю знакомые молитвенные слова: «Помилуй меня. Помилуй меня. Помилуй, помилуй, прости и помилуй!»…

ТИХИЙ ГОРОД

Солирецк – город действительно тихий. В этом убедится всякий чужой человек, который по какому-то случаю здесь окажется. Я оттого говорю о случае, что жизнь, при всей своей неисповедимости, может сделать подобный выбор лишь нечаянно. А так ведь, сколько с завязанными глазами пальцем в карту ни тычь, сколько бумагу не мусоль – в иных местах, кажется, вот-вот дырки проткнутся, а в Солирецк не угораздит, нет: так и останется он зеленеть темной лесною глушью.

Впрочем, глушь в России появилась со строительством железных дорог, то есть в общем недавно, а до того все тракты были равны между собой, и на перекладных ездили по всей стране. И в старинные эти времена Солирецк пользовался столь очевидной известностью, что даже ордынцы пытались завоевать его. «Прииде рать велия четыренадесять тысяч, – здесь возможно преувеличение, – и дойдоши варвари до града Соли Рецкия, зело величахуся и хваляхуся град той взяти» – последние слова сказаны не без злорадства: город устоял. «В котлах железных грели воду и кипятком на поганых плескали», – так и было.

В более поздние времена, когда появились «чугунки» и ближайшая пролегла в долгих ста двадцати верстах от города, он и стал превращаться в отдаленность от главной дороги, то есть собственно в глушь.

Тут свершился октябрьский переворот, и на тихий Солирецк обрушилась череда страшных событий. Для начала из Петрограда прибыл большевик Лузгунов – местный житель, ездивший в столицу на заработки. Собрав родню и приятелей, он разогнал законный Совет, Городскую думу, установил единоличную власть и приступил к повальному грабежу. Называлось это экспроприацией.

Народу новая власть не понравилась: вышли на крестный ход. Лузгунов решил для острастки пострелять из револьвера над головами бунтовщиков, но, похоже, несколько занизил: случилось убийство. Люди бросились на незадачливого стрелка и даже успели причинить его телу и голове повреждения, однако он сумел вырваться, убежать и спрятался в больнице. Ночью его никто не потревожил, поскольку дежурил по больнице фельдшер – человек в Солирецке уважаемый. А утром, когда его сменил врач-практикант, ненадолго присланный из губернии, Лузгунова подкараулили возле нужника, закололи штыком, штык тут же и утопили.

Наивный город ещё не был знаком с манерами новой власти. Через несколько дней в Солирецк ворвался карательный отряд – сто пятьдесят сабель. Засветло расквартировавшись, бойцы приступили к делу: толпами вламывались в дома, мужчин вытаскивали на улицу, рубили и расстреливали. Потом, привязав труп к саням, ехали дальше.

К утру все улицы города окрасились кровью, а площадь была завалена убитыми. Вперемежку лежали священники, учителя, отставные военные, телеграфисты…

Пока отряд не умчался устанавливать народную власть в других городах и весях, жители Солирецка не покидали своих домов. За это время метель успела завалить снегом и улицы, и площадь.

Всех убиенных предали земле. Священники, не расстрелянные в минувшем побоище, ежедневно служили панихиды.

Когда потеплело и снег начал таять, кровавые следы проступили вновь: той весной все ручейки в городе были розовыми.

Священник Ярослав ШИПОВ

Фото автора