Один критик обвинил меня в том, что не пишу о Льве Николаевиче Толстом. Мол, не по силам. Это точно. Я привыкла тратить силы на то, что мне интересно. Трагедия Толстого очевидна: гордость раздавила его. Заглядывать в глубину этой пропасти опасно. Включается чувство самосохранения. Особенно после предупреждения святого праведного Иоанна Кронштадтского: «Господи, земля устала терпеть его богохульство». Это «труп зловонный, гордостию своею посмрадивший всю землю. Аминь»
В последние часы жизни Толстой отправил телеграмму в Оптину пустынь с просьбой прислать ему духовника. Два старца Иосиф и Варсонофий, теперь прославленные в лике святых, приехали к писателю. Но дочь Толстого не пустила их к отцу.
И всё-таки я писала о Толстом. Но ни в одну книгу это эссе не включила. Не захотела. Мне было интересно, как относился ко Льву Николаевичу его младший современник и тоже классик — Антон Павлович Чехов. Возможно, вас тоже заинтересует отношение Чехова к Толстому.
«Каждую ночь просыпаюсь и читаю «Войну и мир». Читаешь с таким любопытством и с таким наивным удивлением, как будто раньше не читал. Замечательно хорошо. Только не люблю тех мест, где Наполеон. Как Наполеон, так сейчас и натяжки и всякие фокусы, чтобы доказать, что он глупее, чем был на самом деле», — писал Антон Павлович Чехов, когда ему был 31 год. Это время его творческой зрелости.
ПЕРВОЕ МЕСТО
Просто так талант не вырастает. Чтобы он развился, ему нужна питательная среда. Чехов читал всё, что выходило из-под пера современников, в том числе Льва Николаевича Толстого. Замечал: «Насколько я могу судить по Гоголю и Толстому, правильность не отнимает у речи её народного духа».
В рассказе «Письмо» Антон Павлович восхищался несовершенной прозой графа: «В одной фразе три раза «который» и два раза «видимо», фраза сделана дурно, не кистью, а точно мочалкой, но какой фонтан бьёт из-под этих «которых», какая прячется под ними гибкая, стройная, глубокая мысль, какая кричащая правда!»
Льва Толстого Антон Павлович выделял среди писателей. Из всех деятелей искусства считал его главным. Даже любимого композитора Чайковского ставил только на второе место, а себе легко и весело отводил — девяносто восьмое!
Но Чехов не идеализировал ни творчество Толстого, ни его самого. Высказывал мнения вдумчивые и взвешенные: «…современные лучшие писатели, которых я люблю, служат злу, так как разрушают». Это сказано и о Толстом.
УПРЯМСТВО И НЕВЕЖЕСТВО
«Бессознательная ложь есть не ложь, а ошибка. То, что мы имеем деньги и едим мясо, Толстой называет ложью — это слишком», — уверен Антон Павлович.
И дальше: «Толстой отказывает человечеству в бессмертии, но, Боже мой, сколько тут личного! Я третьего дня читал его «Послесловие» (к «Крейцеровой сонате» — прим.)». «Все великие мудрецы деспотичны, как генералы, и невежливы и неделикатны, как генералы, потому что уверены в безнаказанности. Диоген плевал в бороды, зная, что ему за это ничего не будет; Толстой ругает докторов мерзавцами и невежничает с великими вопросами, потому что он тот же Диоген, которого в участок не поведёшь и в газетах не выругаешь».
Как врач Антон Павлович делал такой вывод: «Если бы я был около князя Андрея (в «Войне и мире» — прим.), то я бы его вылечил. Странно читать, что рана князя, богатого человека, проводившего дни и ночи с доктором, пользовавшегося уходом Наташи и Сони, издавала трупный запах».
А вот заметки Антона Павловича о «Крейцеровой сонате» Толстого. В целом взгляд Чехова снисходителен: «повесть не избегла участи всех человеческих дел, которые все несовершенны и несвободны от пятен». «Я не скажу, чтобы это была вещь гениальная, вечная — тут я не судья, но, по моему мнению, в массе всего того, что теперь пишется у нас и за границей, едва ли можно найти что-нибудь равносильное по важности замысла и красоте исполнения».
И тут же Чехов отмечает, «что не хочется простить её автору, а именно смелость, с какою Толстой трактует о том, чего он не знает и чего из упрямства не хочет понять». Это изобличает «человека невежественного, не потрудившегося в продолжение своей долгой жизни прочесть две-три книжки, написанные специалистами».
«СВОБОДЕН ОТ ПОСТОЯ»
В семье графа читали и перечитывали рассказы Антона Павловича. Внимательно. Вслух. В 1893 году Чехов отметил приятную для него вещь: Толстой «стал ко мне благоволить особенно».
Молодого писателя (ему тридцать три года) приглашали в Ясную Поляну. «Я хотел быть у Толстого, — писал Чехов, — и меня ждали…»
Антон Павлович внутренне менялся. Через год он писал из Ялты — шутливо и всерьёз: «После того, как я бросил курить, у меня уже не бывает мрачного и тревожного настроения. Быть может оттого, что я не курю, толстовская мораль перестала меня трогать, в глубине души я отношусь к ней недружелюбно, и это, конечно, несправедливо».
Чехов словно пугается своего неприятия. Оправдывается: «Во мне течёт мужицкая кровь, и меня не удивишь мужицкими добродетелями».
Именно к ним призывал Толстой. Граф клал в крестьянских домах печи, ужасно дымившие. Занимался сельским трудом. Появился даже такой анекдот:
— Ваше сиятельство, пахать подано!
«Но толстовская философия сильно трогала меня, — признавался Антон Павлович, — владела мною лет 6—7, и действовали на меня не основные положения, которые были мне известны и раньше, а толстовская манера выражаться, рассудительность и, вероятно, гипнотизм своего рода».
Отметим этот «гипнотизм». Воздействие одной личности — на другую. И дальше: «Теперь же во мне что-то протестует… Война — зло, и суд — зло, но из этого не следует, что я должен ходить в лаптях и спать на печи вместе с работником и его женой и проч. и проч. …для меня Толстой уже уплыл, его в душе моей нет, он вышел из меня, сказав: се оставляю дом ваш пуст. Я свободен от постоя. Рассуждения всякие мне надоели…»
ВСТРЕЧИ
В августе 1895 года Чехов приехал к Толстому в Ясную Поляну: «Я прожил у него 1,5 суток. Впечатление чудесное. Я чувствовал себя легко, как дома, и разговоры наши со Львом Николаевичем были легки». Это Антон Павлович написал спустя некоторое время. Домой он вернулся больным, простудился у Толстого или на обратном пути…
Чехов сделал несколько открытий. Одно из них, что Толстой находится на особом положении по сравнению с другими писателями. У него нет проблем с цензурой. Граф в то время ждал решения по пьесе «Власть тьмы» и, «вытирая после умыванья руки, сказал мне, что переделывать свою пьесу он не будет. И теперь, вспоминая сие, думаю, что он уже тогда знал, что пьеса его будет in toto (в целом) разрешена для сцены».
Прошло полгода. «В феврале проездом через Москву был у Л. Н. Толстого, — записал Чехов в дневнике. — Он был раздражён, резко отзывался о декадентах и часа полтора спорил с Б. Чичериным, который всё время, как мне казалось, говорил глупости. Татьяна и Мария Львовны раскладывали пасьянс; обе, загадав о чём-то, попросили меня снять карты, и я каждой порознь показал пикового туза, и это их опечалило; в колоде случайно оказалось два пиковых туза. Обе они чрезвычайно симпатичны, а отношения их к отцу трогательны. Графиня весь вечер отрицала художника Ге. Она тоже была раздражена».
В БОЛЬНИЦЕ
Весной 1897 года у Чехова началось кровотечение из лёгких. Его срочно положили в больницу. 28 марта Толстой пришёл к нему в клинику. Конечно, Антон Павлович обрадовался. Но только Лев Николаевич, к сожалению, не учёл, что имеет дело с больным человеком — и его надо щадить.
«После того вечера, когда был Толстой (мы долго разговаривали), в 4 часа утра у меня опять шибко пошла кровь», — отмечал Чехов. И так описывал их беседу: «Говорили о бессмертии. Он признаёт бессмертие в кантовском виде; полагает, что все мы (люди и животные) будем жить в начале (разум, любовь), сущность и цель которого для нас составляет тайну. Мне же это начало, или сила, представляется в виде бесформенной студенистой массы, моё я — моя индивидуальность, моё сознание сольются с этой массой — такое бессмертие мне не нужно, я не понимаю его, и Лев Николаевич удивлялся, что не понимаю».
Короче, нечто декадентское, что так раздражало Толстого, гнездилось в нём самом. И Чехов в ответ на это принялся за пьесу «Чайка». В ней есть любительский спектакль: «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звёзды и те, которых нельзя было видеть глазом, — словом, все жизни, все жизни, все жизни, совершив начальный круг, угасли. …а души их всех слились в одну. Общая мировая душа — это я…»
Заканчивается чеховская пьеса самоубийством автора этой теории. И тут словно предсказана предсмертная драма самого Толстого. Он так и не покаялся. Оказался заложником своих антиправославных теорий.
МЫСЛИ СЕРДИТЫХ СТАРИКОВ
Чехов не сразу, но обязательно записывал свои наблюдения: «Толстой… говорил, что повесть свою «Воскресение» он забросил, так как она ему не нравится, пишет же только об искусстве и прочёл об искусстве 60 книг. Мысль у него не новая; её на разные лады повторяли все умные старики во все века. Всегда старики склонны были видеть конец мира и говорили, что нравственность пала до nec plus ultra (предела), что искусство измельчало, износилось, что люди ослабели и проч. и проч.»
Антон Павлович уехал за границу — поправить здоровье. Там прочитал статью Толстого об искусстве. Чехову она «не представляется интересной. Всё это старо. Говорить об искусстве, что оно одряхлело, вошло в тупой переулок, что оно не то, чем должно быть, и проч. и проч., это всё равно, что говорить, что желание есть и пить устарело, отжило и не то, что нужно. Конечно, голод — старая штука, в желании есть мы вошли в тупой переулок, но есть всё-таки нужно, и мы будем есть, что бы там ни разводили на бобах философы и сердитые старики».
Похоже, о Толстом Чехов думал постоянно.
ЮБИЛЕЙ
В 1898 году Льву Николаевичу Толстому исполнилось семьдесят лет. Чехов отозвался на это событие: «28 августа я не буду у Толстого (на дне рождения — прим.), во-первых, оттого, что холодно и сыро ехать к нему, а во-вторых — зачем ехать? Жизнь Толстого есть сплошной юбилей, и нет резона выделять один какой-нибудь день, в-третьих, был у меня Меньшиков, приехавший прямо из Ясной Поляны, и говорил, что Лев Николаевич морщится и крякает при одной мысли, что к нему могут приехать 28 авг. поздравители…»
Антон Павлович продолжал: «Меньшиков говорил, что Толстой и его семья очень приглашали меня в Ясную Поляну и что они обидятся, если я не поеду. (Только, пожалуйста, не 28-го, — добавлял Меньшиков.) Но, повторяю, стало сыро и очень холодно, и я опять стал кашлять. Говорят, что я очень поправился, и в то же время опять гонят меня из дому. Придётся опять уехать на юг…»
ВЗАИМНОЕ ВНИМАНИЕ
1898 год. Чехов в Крыму. Ему нужны деньги, чтобы построить дом в Ялте, перевезти туда мать. И он продал права на свои рассказы издателю Марксу. А позже узнал, что именно Толстой просил за него Маркса.
Чехов уверен: «Я Толстого знаю, кажется, хорошо знаю, и понимаю каждое движение его бровей, но всё же я люблю его». «Я боюсь смерти Толстого. Если бы он умер, то у меня в жизни образовалось бы большое пустое место».
Тем временем Лев Николаевич поддержал разрушительную секту духоборов. Их выселяли из страны — и граф напечатал своё «Воскресение», где кощунственно писал о литургии. Демонстративно передал гонорар духоборам.
«Воскресение» Чехов прочёл залпом: «Самое неинтересное — это всё, что говорится об отношениях Нехлюдова к Катюше, и самое интересное — князья, генералы, тётушки, мужики, арестанты, смотрители». «Конца у повести нет, а то, что есть, нельзя назвать концом». И всё! Кощунства не заметил.
А Лев Николаевич в январе 1900 года посмотрел в Художественном театре чеховского «Дядю Ваню». Он и прежде говорил Антону Павловичу, что пьесы Шекспира — дрянь, а пьесы Чехова — совсем дрянь. И на спектакле Толстой так возмутился, что… придумал очень хороший сюжет для «Живого трупа».
Лев Николаевич признавал авторитет только одного драматурга — себя самого. И не хотел признавать, что живёт в питательной среде, где таланты поддерживают и обогащают друг друга.
ОТЛУЧЕНИЕ
24 февраля 1901 года в журнале «Церковный вестник» появилось определение Святейшего Правительствующего Синода по поводу Льва Толстого: «Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию своему, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние, явно пред всеми отрёкся от вскормившей и воспитавшей его Матери, Церкви Православной, и посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви…» «…свидетельствуя о его отпадении от Церкви, вместе и молимся, да подаст ему Господь покаяние и разум истины (2. Тим. 2. 25)».
Чехов не понял, что это трагедия. Писал: «К отлучению Толстого публика отнеслась со смехом». Как же далеко отошли интеллигентные люди от смысла жизни, веры, Церкви! Чехов находился под общим влиянием.
А как корректно высказался Святейший Синод!
«СТАРИК ОЖИЛ»
Лев Николаевич приехал лечиться в Крым. Чехов навещал его. «Ну-с, радость моя, вчера я был у Толстого», — сообщал жене в ноябре 1901 года. — «Он, по-видимому, был рад моему приезду. И я почему-то в этот раз был особенно рад его видеть. Выражение у него приятное, доброе, хотя и стариковское, или, вернее, старческое, слушает он с удовольствием и говорит охотно».
Зимой Толстой тяжело заболел: «…у него началось воспаление лёгких, от которого старики такие, как он, обыкновенно не выздоравливают. Дня три мы ждали конца, и вдруг наш старик ожил…»
Антон Павлович жалел Толстого. Это так по-чеховски!
И ТОЛЬКО
Толстой не сомневался в своём праве учить и быть учителем. Известному писателю люди доверяли — и потому его деятельность была особенно разрушительна.
С горечью, болью писал о Толстом святой протоиерей Иоанн Кронштадтский в 1908 году: «Доколе, Господи, терпишь злейшего безбожника, смутившего весь мир, Льва Толстого?» «Господи, земля устала терпеть его богохульство».
Но до этого момента Чехов не дожил. Он умер в 1904 году. Кончина Антона Павловича опечалила Толстого. Лев Николаевич даже признал:
— По технике он, Чехов, гораздо выше меня.
И только.
Наталия ГОЛДОВСКАЯ