«ВОЛК»

В тихом степном селе, где-то на южной равнине, доживал последние дни Серёжа. Лет ему было много, и покидали силы — самое, чтоб помереть, подходящее время.

Проснувшись с солнцем, вежливо будил он своего постояльца Исаева, и они усаживались завтракать.

Потом Серёжа выходил во двор, приваливался к верстаку и, устремив подслеповатый взор в бескрайнюю даль, глубоко вдыхал прохладный утренний воздух. Вскоре, толкнув дверь, являлся Исаев, осматривал автомобиль, садился за руль и, слегка прогрев двигатель, рвал с места. Пахло бензином и потревоженной пылью. Дед по-прежнему смотрел куда-то в даль, где его слезящиеся глаза уже ничего не видели, но где и видеть-то, кроме степи, было нечего.

Наконец, Серёжа брал в левую руку зубило, в правую — молоток и принимался за работу. Работа его — дотесать каменное дерево — была несложной, если бы деду вдруг не взбрело сделать кору на манер ивовой — в глубоких бороздках, которые для придания серому граниту черноты — полировались. От такого добавления работа затянулась, но теперь уже подходила к концу: оставалось лишь поправить и отполировать последнюю бороздку.

К полудню, когда жара становилась нестерпимой, Серёжа снимал рубаху и оставался под солнцем — загорелый, с узкой выпуклой грудью, такой тощий и жилистый, что, казалось, не мышцы, а струнки под кожей, звеняще натянутые. Постепенно руки старика, грудь, лицо покрывались налетом белой каменной пыли, а в ямках за ключицами собиралась гранитная крошка.

Исаев тем временем мотался по округе, объезжая действующие и заброшенные карьеры, где работали его техники-лаборанты, и возвращался домой поздно вечером, а после ужина долго ещё сидел у лампы, рассматривая образцы.

В такие минуты Серёжа неизменно наблюдал за ним и в ожидании разговора предавался размышлениям. Поначалу Исаев не нравился ему: и молчаливый, и очень поспешный… Серёжа не встречал таких дёрганых и торопливых людей. К примеру, вспоминал паромщика Лёньку, как тот, свесив ноги, сидит с удочкой на понтоне, голова набок, дремлет, уклею ждёт. Или участковый Семёнов: подойдёт к плетню, облокотится и смотрит, как Серёжа камушек обрабатывает. И смотрит себе, и смотрит. И пусть. А постоялец? Вот он теперь держит в руках кусок руды. Глазищи исподлобья, веки дрожат от напряжения, под глазами кожа сине-жёлтая, мешками висит от глядения эдакого да от недосыпания ещё. А всё спешит, спешит. И сейчас спешит. Повертит образец, отбросит, схватит другой, и ну его глазами царапать! Не нравилось это Серёже: «хищность»… Грешно было сравнивать человека со зверем, и смущался старик, но, глядя на постояльца, всё куда-то спешившего, всё беспокойного, то настороженного, то яростного, — другого слова не находил: «хищный» взгляд, «хищные» движения, и как ходит, и как хлопает дверцей машины, и как с места берёт — «хищность»…

Но со временем узнал Серёжа от постояльца, а больше от своих земляков-приятелей о работе геологической партии, о поисках редких металлов, которые нужны были ракетам, спутникам, самолётам, и понял: это другая жизнь, торопливая, новая, и в ней, соответственно, требуется новая быстрота. И, наблюдая за постояльцем, старик думал теперь о нём без неприязни: другая жизнь!..

Но пришёл час, когда Серёжа, бросив на верстак зелёную от полировальной пасты фланельку, сказал: «Шабаш». Садилось солнце, и над селом висели красно подсвеченные облака. По главной улице возвращалось с купанья стадо гусей. У каждого огорода останавливались, просовывали в плетень длинные шеи и, щипнув травы, шли дальше, степенно, неторопливо. «Шабаш», — тихо сказал Серёжа, глядя на сооружение.

Это был полутораметровый комель старого дерева, сантиметров двадцать в диаметре, с четырьмя коротко обпиленными сучками в верхней части. Срезы ствола и сучьев были отполированы. У основания чернел вытесанный квадрат с православным крестом, фамилией деда, датой рождения и чёрточкой, за которой пока оставалась гранитная гладь. Основание представляло собой полуметровую пирамиду, расширяющуюся книзу — это шло в землю.

Наутро памятник обмотали одеялами, привязали к нему с одной стороны доску. Исаев снял с «уазика» брезентовый верх, подогнал машину к верстаку, и с помощью верёвок аккуратно опустили творение в кузов. Постоялец хотел уже ехать, но Серёжа, взглянув на солнце, попридержал: «Рано». Дед договорился с участковым насчёт подмоги. Тот обещал двух «пятнадцатисуточников», но мужики с утра отбывали основную повинность и в распоряжение старика поступали только с обеда. «Ну что ж, — Исаеву не терпелось поскорее разделаться с памятником и мчаться на буровую передвижку, — придётся ждать». Пошли в хату. Серёжа накрыл на стол.

— Может, выпьем? — робко поинтересовался старик.

— Не хочу. Мне ещё сегодня работать. Да и жарко.

Потом Исаев погнал машину по разбитой дороге. Дед боялся, что камень треснет, просил ехать помедленнее, геолог только кивал в ответ.

Свернули на пыльный просёлок и вскоре оказались в окаменевшей роще. «Ничего себе!» — изумился геолог. Дед попросил остановиться, вышли. Пока Серёжа, посматривая то на землю, то на солнце, прикидывал что-то, Исаев гулял. Это был фантастический лес! Какие только деревья здесь не водились: обпиленные и обломанные, мелколесье и толстые пни, низкие и высокие, гладкие, как молодая берёза, и щербатые, как вековая сосна…

— Дед! А грибы случайно здесь не растут?

Серёжа молча отмерял шаги.

— И кто же это придумал, дед?

— Полячонок, — указал рукой.

Исаев прошёл взглянуть. На белом с крапинами берёзовом стволе гранит-порфира стояла польская фамилия и ниже — даты столетней давности.

— От чахотки помер, — сказал Серёжа, — почуял, что умирает, срубил и помер.

Исаев полюбопытствовал, все ли каменотёсы сами рубили себе памятники. Оказалось, почти все. Кроме погибших от обвалов и других внезапностей бытия. У этих не деревья были, а просто плиты, положенные роднёй.

Наконец Серёжа обвёл квадрат. Достав из машины лопату, Исаев быстро выкопал неглубокий шурф с тремя вертикальными стенками и одной пологой, чтобы опускать дерево. В это время подошли мужики. Поздоровались, сели перекурить. Из разговора Исаев понял, что оба работали перфораторщиками в рудоуправлении, выпили, разодрались, а теперь отбывают краткосрочное наказание. Мужики были дюжие. Легко стащили памятник наземь, распаковали, и камень по доске сполз в ямку. Засыпали основание. Исаев предложил мужикам в машину, те отказались: «Надо доделать».

— Что доделать?

— Могилку.

— Какую могилку?

— Ну как же? — удивились мужики.

Серёжа рассеянно улыбнулся.

Потерявшийся Исаев сел за руль и нерешительно тронулся с места. До сих пор он полагал, что камень — это так, загодя, наперёд, и не придавал значения дедовым разговорам, а теперь в нём шевельнулось предчувствие реальной беды. Тупо глядя перед собой, он вёл автомобиль на первой скорости и машинально поправлял руль, чтобы не свалиться с дороги. Серёжа, свесив голову за окошко, вдыхал ветерок, и сердце его переполнялось детской, счастливой беззаботностью.

Дома, подойдя к столу, Исаев очнулся. Схватил образец, повертел недолго и, забыв про всё, стал вдруг обычным, прежним. Он рассматривал образцы через увеличительное стекло, стучал по ним маленьким молоточком, царапал ножом, наносил краской какие-то цифирки, писал в тетради, и всё это торопливо, порывисто.

Возвращаясь теперь с работы, постоялец заставал в доме гостей — каждый день кто-нибудь приходил прощаться со стариком. А однажды, подслушав болтовню на карьере, понял, что о предстоящей дедовой смерти говорят совершенно спокойно, и, оказывается, есть даже рабочий, который должен будет выбить на камне вторую дату. Исаева ошеломило. Он набросился на Серёжу: «Как можно? Зачем сдаваться?» Он говорил: «Пока есть силы, необходимо работать. Жизнь слишком коротка, чтоб добровольно отдавать хоть день! Хоть час!»

Старик смущённо улыбался в ответ. Ведь Исаеву не понять, ведь он был из другой жизни.

— Надо работать! Работать!

— Не надо, — спокойно улыбнулся старик. — Я уже всё своё отработал.

— Бред… Идиотизм какой-то… Столько радости на земле… — Исаев пожал плечами, не найдя, что сказать дальше.

Ах, сколько радости на земле, сколько света! Серёжа знал. Серёжа много чего подобного знал и улыбнулся в ответ.

Теперь время от времени дед давал разные указания, как и что делать Исаеву, когда тот останется один в хате: у кого спросить молока, где взять дрова для печки. Кого позвать, когда старик умрёт… Исаева эти разговоры приводили в бешенство, но, сдерживаясь, он принимал их к сведению. А старик между тем стал вовсе плох. Лежал себе на топчанишке и медленно расставался с жизнью. Как-то утром, подойдя к деду, Исаев попробовал пульс — едва прослушивался. «Что ж делать-то?.. Надо же что-то… Врача надо, нельзя же, чтоб человек вот так вот на моих глазах…»

Помчался в рудоуправление, нашёл медпункт.

— Кто старший?

— Я, — ответил мужичок в белом халате.

— Дед Серёжа плох. Надо помочь.

— А чего помогать?

— Да посмотрите хоть, что с ним!

— А с ним ничего, — удивился фельдшер, — я вчера заезжал к нему. Посмотрел, послушал — всё нормально.

— Как «нормально», когда он помирает?

— Жизнь кончается, — тихо объяснил фельдшер.

— Тьфу ты! Ведь помрёт человек!

— Да не ори. Сегодня не помрёт… — И грустно посмотрел на разъярившегося геолога. Тот безнадёжно махнул рукой, повернулся и вышел.

Подъезжая к просёлку, что вёл на кладбище, остановился… Вдруг осенило! Взвивая пыль, машина понеслась к погосту. Затормозив около свежей ямы, Исаев достал из-под сиденья геологический молоток, подошёл к дереву, примерился и нанёс легкий удар по краю сучка. Небольшой, со спичечный коробок, кусок гранита отлетел наземь.

Вернулся Исаев к вечеру, зажёг свет, дед подозвал его, хотел что-то сказать, однако постоялец опередил его:

— Я тут проезжал мимо кладбища, зашёл ещё разок посмотреть — нигде ничего подобного не встречал!.. Между прочим, на твоём памятнике один сучок повреждён — щербинка. Небольшая, правда… Наверное, пока везли, кусочек и откололся, а мы сразу и не заметили. Такие дела. — И прошёл к столу рассматривать образцы.

— Волк, — сказал старик и беззвучно заплакал.

Протоиерей Ярослав ШИПОВ