Потому что Наталья Сергеевна СЕВАГИНА там работает. Она искусствовед, очень любит русскую живопись.
И, конечно, Государственную Третьяковскую галерею.
— Здесь происходят встречи с людьми — а это, на мой взгляд, самое интересное, — считает Наталья Сергеевна.
— Хотя с людьми — труднее всего?
— Правильно, все мы разные. И каждый раз мне надо быстро понять, что для них важно, почему они пришли в «Третьяковку». Я не всегда угадываю. И в конце экскурсии мне задают вопросы, по которым понимаю: все полтора часа моего говорения…
— Улетели в никуда?
— Беседа была не про то и не с теми. А иногда — угадываю. Легче всего говорить о сложном — с детьми.
— Почему?
— Они больше открыты и отзывчивы на красоту.
— А где вы учились на искусствоведа?
— В Российской академии ваянии и зодчества имени Ильи Сергеевича Глазунова, её основателя. К тому времени у меня уже было живописное образование.
— Можно об этом подробнее?
— Папа у меня военный, родилась я в пустыне Гоби.
— В Монголии?!
— Меня увезли оттуда в три года, но во мне осталась любовь к сильному ветру, огромным пространствам и шири: куда ни идёшь — везде тебе счастье. И теперь я иногда чувствую себя гобиянкой.
Папу перевели служить в Эстонию — и до 17 лет я жила в Таллине, это моя малая родина. Училась в республиканской художественной школе и хотела связать жизнь с искусством. А тут случился развал Советского Союза — и поступать в эстонский национальный институт было невозможно. Папа сказал: «Поезжай в Сибирь!»
— Почему он вас так далеко послал?
— Потому что там у меня жили бабушка и дедушка. Семья питерская, но забросило туда. История моей семьи — это история нашего Отечества XIX—XX веков: переселения, революции, продразвёрстки. Какой только крови во мне нет! Русская, татарская, финно-угорская, казачья… Мой интерес к искусству и родился от того, что происходил поиск себя: кто я такая?
Под Барнаулом было хорошее училище живописи. Там я занималась четыре года, познакомилась с будущим мужем — художником Дмитрием Севагиным. Он настоящий, коренной сибиряк — надёжный и сильный. Мы поженились, у нас родилась дочка.
— А дальше?
— В начале 90-х годов в городе началась стрельба. И Дима сказал: «Все будут делить собственность, а мы с тобой — учиться».
— Вы приехали в Москву?
— И Дима поступил в Академию. Жить нам было негде — и мне тоже пришлось туда поступить. Исключительно из бытовых соображений. Так и стала искусствоведом.
Слава Богу, что вовремя поняла: главный талант, который мне дан, — это дар слова. То, как я вижу, понимаю, чувствую мир, мне лучше, легче всего передавать словами.
Как-то подруга позвала меня на собрание в православную школу.
— Вы тогда были верующей?
— Серьёзно воцерковлялась — вслед за Димой. Он крестился в 9 классе. А я шла сложно — через протестантов, кришнаитов, Шопенгауэра… Мне надо было найти ответ: ради чего со мной происходит всё в этом мире?
— Почему вы заговорили про родительское собрание?
— Меня пригласили преподавать в этой школе. В 1997 году я создала там изостудию — и веду до сих пор. Сейчас всё труднее находить время для занятий, но школа находится рядом — на Ордынке. Это знаменитая Елисаветинская гимназия при Марфо-Мариинской обители. В ней училась наша дочь Лиза.
— Вы были студенткой Академии — и параллельно преподавали?
— Да. Приближалась защита диплома. И тут мне предложили работу в «Третьяковке». А Лиза ещё маленькая, её надо водить в школу, в музыкальную школу. Пришлось отказаться от предложения, а внутри было чувство: «Ну, всё! Такие шансы предоставляются один раз в жизни».
Защитила диплом, работала в школе. Вела труд, рисование. И такое отчаяние появлялось внутри! Столько училась — для чего? Живём в коммуналке, денег нет, да ещё Дима тяжело заболел.
— Как непросто!
— И тут в нашей Академии открылся музей. Меня туда позвали. Загруженность — неполная, можно совмещать со школой. Только надо пройти собеседование с Глазуновым. И мне стало страшно.
Но Дима сказал: «Наташа, в жизни надо принимать бой!» И с того момента это стало моим девизом. Я пошла на собеседование, трясясь всеми клетками…
— В бой?
— Да (смеётся). И Глазунов взял меня на работу, хотя отбор был жёсткий.
— Что вы делали?
— Всё! Картотеку, этикетки к работам, методички — ничего же не было! В общем, закладывали основы. Когда эта работа закончилась, мне показалось, что началась рутина: экскурсии, экскурсии… И что-то опять загрустилось.
— Русская грусть.
— Коллега моя работала в Третьяковской галерее. У неё из отдела уходила сотрудница.
— Вы приняли бой?
— Приняла — и меня взяли. Больше десяти лет я в «Третьяковке».
— За это время дочка выросла?
— И вышла замуж. Они с мужем учатся в институте. Дима стал известным художником. Улучшились условия жизни. И передо мной открываются новые и новые перспективы.
Как-то меня услышала известный американский политолог Анна Васильева. Я рассказывала о древнерусской иконе. И мне предложили прочитать лекции в американском институте.
— Получилось?
— Да, я поехала в Калифорнию. Там в городе Монтерей находится самая старая (древней у них быть не может!) американская таможня. Гостиница, в которой я жила, находилась рядом с гаванью. Туда приходили корабли графа Рязанова — помните, из спектакля «Юнона и Авось»? Есть люди из прошлого, о которых я много думаю, — и происходят неожиданные встречи с ними.
Монтерей — это русская земля. Мои слушатели занимаются русистикой, они будут политологами, военными переводчиками. Анна поставила передо мной задачу через искусство рассказать студентам о русском мировидении, мирочувствовании. И я была первым человеком, кто говорил им о нашей живописи, национальных традициях.
— Как это принимали?
— Очень заинтересованно, задавали много вопросов. И всё они сводили к одной теме: что для русских свобода?
— Вы, конечно, объяснили: свобода от греха?
— Да, именно так! Свобода — в соединённости с небом. Это легко увидеть на примере русской живописи, особенно в картинах «Явление Христа народу» Александра Иванова и «Утро стрелецкой казни» Василия Сурикова.
Иванов абсолютно верил в Божественную природу человека, и его полотно — об изначально возможной человеческой красоте, внешней и внутренней. Совершенной красоте. К ней можно вернуться — через преображение. Безобразный раб написан прямо под фигурой Христа. Но уродство плоти преображается духовной красотой.
— А Суриков?
— Он обратился к истории Отечества в предреволюционные годы. Ему надо было понять, что происходит, и его «Утро стрелецкой казни» — о том, как русский человек понимает свободу. Она для него — в соединённости с Богом.
Стрельцы были знатными, богатыми людьми — и предпочли смерть, не отказались от своей веры. Спор-то в основном был о вере.
— Разве не о власти? Стрельцы поддерживали царевну Софью — и Пётр I расправился с ними.
— Да, внешне это борьба за власть, но внутри — противостояние петровскому модернизму и церковным реформам. Не случайно Суриков изобразил над народом храм Василия Блаженного.
— А чему сопротивлялись стрельцы?
— Самый яркий пример — стояние Марии Египетской в Великий пост. Люди противились послаблению в службе. Не усложнению, а упрощению! Что они чувствовали? Возможно, боялись потерять связь с Богом.
Величие Сурикова в том, что он через художественные образы дал ответ, пожалуй, на самые тяжёлые русские исторические вопросы.
— Какие?
— Выбор своего пути. Вера и верность — даже до смерти. Мы можем по-разному оценивать роль стрельцов или боярыни Морозовой, но Суриков-то никого не судит.
— Восхищается?
— И старается понять суть национального характера. Сейчас его живопись, вероятно, наиболее актуальна. Он не иллюстрирует фрагменты истории, а делает глобальные обобщения. В «Боярыне Морозовой», самой зрелой вещи, художник изображает дорогу. Дорога — история, которой идёт народ. Боярыню везут на пытки, она едет на санях спиной к свету — и при этом движется по пути восхождения. Большинство людей сострадает ей — и с тревогой всматривается в собственную жизнь.
— Свой путь?
— Два персонажа здесь центральные — боярыня и юродивый. Юродивых особенно почитали на Руси, они были образом чистой веры, жизни ради Бога, победы духа над плотью. Изображён юродивый на фоне народа и отражает народную религиозность.
Американцы внимательно слушали. Среди них были дети эмигрантов — люди с русскими корнями. И одна девушка лет двадцати трёх сказала: «Благодаря вашим лекциям я приблизилась к ответу на вопрос, кто я».
— Похоже на ваш поиск себя в юности.
— Эта девушка выросла в Америке, впитала американскую культуру, способ мыслить, жить, а внутренняя потребность у неё — в чём-то другом, более глубоком. Студенты в один голос говорили мне, что им не хватает серьёзного разговора о человеке, о смысле жизни.
— А нашим посетителям «Третьяковки» — хватает?
— Все они разные. Меня радует, когда приходят суворовцы. Как правило, они задают сложные вопросы. Интересные ребята учатся в «Бауманке», московских технических вузах. И у меня нет грусти по поводу будущего: думающих людей у нас много.
— Кто ваш любимый художник?
— У меня — любимый период: древнерусская живопись.
— Иконы, церковные росписи?
— Это вершина, которую мы дали миру. Подобно русской литературе и музыке ХIХ столетия. Семивековая традиция нашей иконописи прервалась в петровскую эпоху — почти на двести лет. Когда снова возник интерес к русским иконам, Павел Михайлович Третьяков стал их приобретать. Сейчас это ценнейшая часть коллекции нашей галереи.
— А любимого художника у вас нет?
— Ну, если обратиться глубоко в сердце, он есть (улыбается).
— Дмитрий Севагин?
— Коренной сибиряк.
Беседовала Наталия ГОЛДОВСКАЯ