ПЯТЬ РАЗ В НЕДЕЛЮ ОНА ХОДИТ В «ТРЕТЬЯКОВКУ»

Потому что Наталья Сергеевна СЕВАГИНА там работает. Она искусствовед, очень любит русскую живопись.
И, конечно, Государственную Третьяковскую галерею.
— Здесь происходят встречи с людьми — а это, на мой взгляд, самое интересное, — считает Наталья Сергеевна.

— Хотя с людьми — труднее всего?

— Правильно, все мы разные. И каждый раз мне надо быстро понять, что для них важно, почему они пришли в «Третьяковку». Я не всегда угадываю. И в конце экскурсии мне задают вопросы, по которым понимаю: все полтора часа моего говорения…

— Улетели в никуда?

— Беседа была не про то и не с теми. А иногда — угадываю. Легче всего говорить о сложном — с детьми.

— Почему?

— Они больше открыты и отзывчивы на красоту.

— А где вы учились на искусствоведа?

— В Российской академии ваянии и зодчества имени Ильи Сергеевича Глазунова, её основателя. К тому времени у меня уже было живописное образование.

— Можно об этом подробнее?

— Папа у меня военный, родилась я в пустыне Гоби.

— В Монголии?!

— Меня увезли оттуда в три года, но во мне осталась любовь к сильному ветру, огромным пространствам и шири: куда ни идёшь — везде тебе счастье. И теперь я иногда чувствую себя гобиянкой.

Папу перевели служить в Эстонию — и до 17 лет я жила в Таллине, это моя малая родина. Училась в республиканской художественной школе и хотела связать жизнь с искусством. А тут случился развал Советского Союза — и поступать в эстонский национальный институт было невозможно. Папа сказал: «Поезжай в Сибирь!»

— Почему он вас так далеко послал?

— Потому что там у меня жили бабушка и дедушка. Семья питерская, но забросило туда. История моей семьи — это история нашего Отечества XIX—XX веков: переселения, революции, продразвёрстки. Какой только крови во мне нет! Русская, татарская, финно-угорская, казачья… Мой интерес к искусству и родился от того, что происходил поиск себя: кто я такая?

Под Барнаулом было хорошее училище живописи. Там я занималась четыре года, познакомилась с будущим мужем — художником Дмитрием Севагиным. Он настоящий, коренной сибиряк — надёжный и сильный. Мы поженились, у нас родилась дочка.

— А дальше?

— В начале 90-х годов в городе началась стрельба. И Дима сказал: «Все будут делить собственность, а мы с тобой — учиться».

— Вы приехали в Москву?

— И Дима поступил в Академию. Жить нам было негде — и мне тоже пришлось туда поступить. Исключительно из бытовых соображений. Так и стала искусствоведом.

Слава Богу, что вовремя поняла: главный талант, который мне дан, — это дар слова. То, как я вижу, понимаю, чувствую мир, мне лучше, легче всего передавать словами.

Как-то подруга позвала меня на собрание в православную школу.

— Вы тогда были верующей?

— Серьёзно воцерковлялась — вслед за Димой. Он крестился в 9 классе. А я шла сложно — через протестантов, кришнаитов, Шопенгауэра… Мне надо было найти ответ: ради чего со мной происходит всё в этом мире?

— Почему вы заговорили про родительское собрание?

— Меня пригласили преподавать в этой школе. В 1997 году я создала там изостудию — и веду до сих пор. Сейчас всё труднее находить время для занятий, но школа находится рядом — на Ордынке. Это знаменитая Елисаветинская гимназия при Марфо-Мариинской обители. В ней училась наша дочь Лиза.

— Вы были студенткой Академии — и параллельно преподавали?

— Да. Приближалась защита диплома. И тут мне предложили работу в «Третьяковке». А Лиза ещё маленькая, её надо водить в школу, в музыкальную школу. Пришлось отказаться от предложения, а внутри было чувство: «Ну, всё! Такие шансы предоставляются один раз в жизни».

Защитила диплом, работала в школе. Вела труд, рисование. И такое отчаяние появлялось внутри! Столько училась — для чего? Живём в коммуналке, денег нет, да ещё Дима тяжело заболел.

— Как непросто!

— И тут в нашей Академии открылся музей. Меня туда позвали. Загруженность — неполная, можно совмещать со школой. Только надо пройти собеседование с Глазуновым. И мне стало страшно.

Но Дима сказал: «Наташа, в жизни надо принимать бой!» И с того момента это стало моим девизом. Я пошла на собеседование, трясясь всеми клетками…

— В бой?

— Да (смеётся). И Глазунов взял меня на работу, хотя отбор был жёсткий.

— Что вы делали?

— Всё! Картотеку, этикетки к работам, методички — ничего же не было! В общем, закладывали основы. Когда эта работа закончилась, мне показалось, что началась рутина: экскурсии, экскурсии… И что-то опять загрустилось.

— Русская грусть.

— Коллега моя работала в Третьяковской галерее. У неё из отдела уходила сотрудница.

— Вы приняли бой?

— Приняла — и меня взяли. Больше десяти лет я в «Третьяковке».

— За это время дочка выросла?

— И вышла замуж. Они с мужем учатся в институте. Дима стал известным художником. Улучшились условия жизни. И передо мной открываются новые и новые перспективы.

Как-то меня услышала известный американский политолог Анна Васильева. Я рассказывала о древнерусской иконе. И мне предложили прочитать лекции в американском институте.

— Получилось?

— Да, я поехала в Калифорнию. Там в городе Монтерей находится самая старая (древней у них быть не может!) американская таможня. Гостиница, в которой я жила, находилась рядом с гаванью. Туда приходили корабли графа Рязанова — помните, из спектакля «Юнона и Авось»? Есть люди из прошлого, о которых я много думаю, — и происходят неожиданные встречи с ними.

Монтерей — это русская земля. Мои слушатели занимаются русистикой, они будут политологами, военными переводчиками. Анна поставила передо мной задачу через искусство рассказать студентам о русском мировидении, мирочувствовании. И я была первым человеком, кто говорил им о нашей живописи, национальных традициях.

— Как это принимали?

— Очень заинтересованно, задавали много вопросов. И всё они сводили к одной теме: что для русских свобода?

— Вы,  конечно, объяснили: свобода от греха?

— Да, именно так! Свобода — в соединённости с небом. Это легко увидеть на примере русской живописи, особенно в картинах «Явление Христа народу» Александра Иванова и «Утро стрелецкой казни» Василия Сурикова.

Иванов абсолютно верил в Божественную природу человека, и его полотно — об изначально возможной человеческой красоте, внешней и внутренней. Совершенной красоте. К ней можно вернуться — через преображение. Безобразный раб написан прямо под фигурой Христа. Но уродство плоти преображается духовной красотой.

— А Суриков?

— Он обратился к истории Отечества в предреволюционные годы. Ему надо было понять, что происходит, и его «Утро стрелецкой казни» — о том, как русский человек понимает свободу. Она для него — в соединённости с Богом.

Стрельцы были знатными, богатыми людьми — и предпочли смерть, не отказались от своей веры. Спор-то в основном был о вере.

— Разве не о власти? Стрельцы поддерживали царевну Софью — и Пётр I расправился с ними.

— Да, внешне это борьба за власть, но внутри — противостояние петровскому модернизму и церковным реформам. Не случайно Суриков изобразил над народом храм Василия Блаженного.

— А чему сопротивлялись стрельцы?

— Самый яркий пример — стояние Марии Египетской в Великий пост. Люди противились послаблению в службе. Не усложнению, а упрощению! Что они чувствовали? Возможно, боялись потерять связь с Богом.

Величие Сурикова в том, что он через художественные образы дал ответ, пожалуй, на самые тяжёлые русские исторические вопросы.

— Какие?

— Выбор своего пути. Вера и верность — даже до смерти. Мы можем по-разному оценивать роль стрельцов или боярыни Морозовой, но Суриков-то никого не судит.

— Восхищается?

— И старается понять суть национального характера. Сейчас его живопись, вероятно, наиболее актуальна. Он не иллюстрирует фрагменты истории, а делает глобальные обобщения. В «Боярыне Морозовой», самой зрелой вещи, художник изображает дорогу. Дорога — история, которой идёт народ. Боярыню везут на пытки, она едет на санях спиной к свету — и при этом движется по пути восхождения. Большинство людей сострадает ей — и с тревогой всматривается в собственную жизнь.

— Свой путь?

— Два персонажа здесь центральные — боярыня и юродивый. Юродивых особенно почитали на Руси, они были образом чистой веры, жизни ради Бога, победы духа над плотью. Изображён юродивый на фоне народа и отражает народную религиозность.

Американцы внимательно слушали. Среди них были дети эмигрантов — люди с русскими корнями. И одна девушка лет двадцати трёх сказала: «Благодаря вашим лекциям я приблизилась к ответу на вопрос, кто я».

— Похоже на ваш поиск себя в юности.

— Эта девушка выросла в Америке, впитала американскую культуру, способ мыслить, жить, а внутренняя потребность у неё — в чём-то другом, более глубоком. Студенты в один голос говорили мне, что им не хватает серьёзного разговора о человеке, о смысле жизни.

— А нашим посетителям «Третьяковки» — хватает?

— Все они разные.  Меня радует, когда приходят суворовцы. Как правило, они задают сложные вопросы. Интересные ребята учатся в «Бауманке», московских технических вузах. И у меня нет грусти по поводу будущего: думающих людей у нас много.

— Кто ваш любимый художник?

— У меня — любимый период: древнерусская живопись.

— Иконы, церковные росписи?

— Это вершина, которую мы дали миру. Подобно русской литературе и музыке ХIХ столетия. Семивековая традиция нашей иконописи прервалась в петровскую эпоху — почти на двести лет. Когда снова возник интерес к русским иконам, Павел Михайлович Третьяков стал их приобретать. Сейчас это ценнейшая часть коллекции нашей галереи.

— А любимого художника у вас нет?

— Ну, если обратиться глубоко в сердце, он есть (улыбается).

—  Дмитрий Севагин?

— Коренной сибиряк.

Беседовала Наталия ГОЛДОВСКАЯ

Добавить комментарий