ПУШКИНА ХВАТИТ НА ВСЕХ

Поздравляем протоиерея Ярослава ШИПОВА! Он награждён Патриаршей литературной премией имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия.

Лучше всех и больше всех с творчеством отца Ярослава знакомы наши читатели. В «Семейной православной газете» печатались новые, только что написанные рассказы батюшки, его интервью. Почти все эти публикации собраны в сборнике «Весенний сон», вышедшем в издательстве «Никея» год назад.

Отец Ярослав окончил Литературный институт имени Горького. А про этот институт ходили весёлые анекдоты. Например, такой. Приходит абитуриент на экзамен. Его спрашивают о Пушкине, он ничего не знает. Спрашивают о Гоголе — с тем же результатом. «Так зачем же вы сюда пришли?!» — возмутился экзаменатор. И абитуриент тоже возмутился: «Я же не читатель, я писатель!»


— Батюшка, вы человек начитанный. Книги «поглощали» собраниями сочинений. Когда учились в Литературном институте, много приходилось читать? — спрашиваю отца Ярослава.

— Очень! И классику, и произведения друг друга. Руководитель нашего творческого семинара Сергей Петрович Залыгин говорил, что писать и читать надо много.

Я долго работал редактором в толстом журнале, потом в издательстве. Там были горы рукописей. В основном, конечно, не очень хорошего качества.

— От чтения классики вырабатывается вкус, чувство слова. А от низкопробных текстов, мне кажется, вкус притупляется, заражаешься бездарностью.

— Есть такая поговорка: «Чтобы понять, что яйцо тухлое, не обязательно есть его целиком». Даже принюхиваться не обязательно: и так видно. По одному абзацу можно понять, что за вещь перед тобой. А иногда — и без абзаца ясно: этого автора лучше не читать.

— Вот что даёт опыт настоящего чтения! Вы были строгим редактором. Мне известен факт, когда из шестисот страниц романа вы сделали рассказ в шесть страниц.

— Одиннадцать!

— Большая разница! Автор, по счастью, не обиделся. Краткость, конечно, сестра таланта, но мачеха гонорара. И со своим произведением вы бы так, наверное, не поступили?

— Поступал и поступаю. Если можно что-нибудь убрать, нужно убирать. У меня была повесть о революции. Она называлась «В тихом городе». И я её сократил: из четырёх авторских листов сделал рассказ в две страницы.

— Что в повести перестало вас устраивать?

— Я написал её, чтобы выяснить для себя, как партия большевиков, которая в России не была сильнейшей, смогла захватить власть в стране.

— И к какому выводу пришли?

— Они действовали с жестокостью, непривычной для народа. Люди не могли понять, как свои, жители и сограждане одной страны, могут поступать так жестоко — со своими.

— Убивать, мучить, издеваться?

— Да. Большевики взяли идеологию из Европы. Они были интернационалистами, привлекли на свою сторону очень много иностранцев — поляков, венгров, китайцев. И безжалостно расправлялись с собственным народом, подавляли его.

В основе сюжета повести были реальные события, происходившие в одном северном городе. Когда повесть только вышла, я пришёл в местный музей — и там стали рассказывать историю этих трагических событий, как они изложены у меня.

— Забавно.

— Я спросил сотрудника музея, откуда он это взял. Тот на повесть и сослался. Но потом, когда открылись архивы, я узнал о тех событиях больше.

— События оказались другими?

— Немного. И хоть город в повести не назван, но понятно, что речь идёт о нём, особенно местным жителям. Поэтому в рассказе изложено то, что мне известно теперь.

— Священство — это служение. Литература — тоже. А служение требует, чтобы человек отдавал себя ему полностью. Когда вы приняли сан, то писать перестали — лет на десять. Потом вернулись к творчеству. И аргумент у вас был весомый: ваши рассказы — это продолжение проповеди языком искусства, в занимательной форме. Но современные православные не хотят читать художественные книги.

— И это неправильно. Читать высокохудожественные книги нужно обязательно: Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Чехова, Крылова…

— У одного советского писателя над рабочим столом висела полка с их книгами.

— У Виктора Петровича Астафьева. Когда он садился за стол, смотрел на эту полочку и старался писать так, чтобы перед классиками стыдно не было. Не знаю, удавалось ему это или нет — на его взгляд.

— Мой дед наизусть знал «Евгения Онегина».

— И космонавт Герман Титов знал. Когда шли испытания в барокамере, он долго сидел в ней без всякого общения. И вслух наизусть читал «Евгения Онегина». Дадут задание — Титов его выполнит, и опять читает.

— К сожалению, некоторые писатели, похоже, «Евгения Онегина» не читали. У меня недавно состоялась беседа с библиотекарем. Она назвала имя подобного православного автора (современного!) и сказала: «Кто его книги берёт, дальше уже не идёт, так и остаётся на том же уровне. А тот, кто берёт книги Сергея Иосифовича Фуделя, начинает думать, искать».

— Верно! Если человек прильнёт к Пушкину, к русским классикам, он будет подпитываться, получать помощь от книг. В них вложено очень много души — причём души богатой, одарённой от Бога. Пушкин настолько велик, что его хватало и всегда будет хватать, чтобы делиться со всеми писателями, читателями — с кем угодно.

Прозаик Константин Георгиевич Паустовский говорил, что он учился у Пушкина. Самыми «наставительными» строчками для него были:

Октябрь уж наступил — уж роща отряхает

Последние листы с нагих своих ветвей…

— Красиво!

— У этого можно учиться бесконечно. А если прильнуть к бездарным писателям, будешь  подпитываться бездарностью.

Чтение нужно всем. Один многоопытный егерь сказал про молодых людей, приехавших к нему: «Из них охотники никогда не получатся, потому что до пятнадцати лет они не прочитали Пришвина и Бианки».

— Надо же, какая связь!

— И ещё нужно понимать: тексты печатают на бумаге, а бумагу делают из древесины. Чтобы издать книжку, надо свалить несколько деревьев. У нас в стране их остаётся всё меньше и меньше: пожирают пожары и графоманы. Огромное количество деревьев уходить на то, чтобы издавать бездарные поделки.

— Да, пожиратели лесов графоманы — самые активные «сочинители».

— А деревья вырабатывают кислород — и графоманы лишают нас кислорода. Их Бог не одарил, они себя не развили, не учились, не читали — и им нечем поделиться с другими.

— В университете на факультете журналистики у нас часто повторяли: «Все жанры хороши, кроме скучного». Сколько же сейчас скуки на книжных полках!

— В искусстве — и это древнейшая истина! — очень важно, как сделано произведение, его качество, красота. К сожалению, в советское время на первый план выдвинули злободневность содержания. Хорошо помню, что главным было — показать роль партии в событиях, которые описывались. Парторганизации давно исчезли, а тенденция продолжается: если вещь злободневна, это считается хорошим.

— Хотя злоба хорошей не бывает…

— Наступает новый день — и события меняются. А «Евгений Онегин» — на все времена.

— Классики поднимались до вечности. Может, потому что верили в Бога?

— Именно так. Для человека верующего жизнь вечна. Не случайно в прежние времена кто-нибудь начинал возводить собор, потом передавал это дело сыну. А крест на купол ставил уже внук или правнук. Люди не торопились, строили капитально, потому что жизнь свою ощущали как вечную.

— И испытывали ответственность перед вечностью. В том числе — за талант, его развитие.

— Конечно! Придёшь в мир иной — и придётся за всё отчитываться. За каждое слово. Когда уж очень много пишут, мне хочется сказать: «Остановитесь! За это придётся держать ответ!»

— Есть у Ивана Андреевича Крылова басня «Сочинитель и разбойник». После смерти эти персонажи попали в ад, их посадили в котлы и развели огонь. Костёр под разбойником сначала пылал, потом затух. А под сочинителем разгорался всё больше: на земле его книги читали, они приносили много зла.

Преподобный Амвросий Оптинский очень любил басни Крылова.

— Преподобные Оптинские старцы понимали и ценили литераторов, их приезды, работу. Писатели к ним тянулись — и Оптина была своего рода литературным центром.

— И издательским тоже. А я тут как-то спросила у настоятеля Оптиной пустыни, читает ли он художественные книги. Окружающие на меня зашикали: «Да вы что?! Как можно?! Что за глупости?!»

— И они не правы. А братьям Киреевским старцы предложили разобрать оптинские архивы. Какое же это интересное дело! Я тоже ждал раньше такой работы, и однажды мне повезло: владыка Викентий (он теперь митрополит Ташкентский и Узбекистанский) попросил разобрать дореволюционные архивы монастыря в Кицканах.

— Где это?

— В Приднестровье. Дали мне зал — размером со школьный класс. Я доставал из сундуков старые бумаги, раскладывал стопками на полу. А потом описывал, где документы по строительству, где — переписка с церковными властями. Мне так радостно было.

— Как-то вы приехали в вологодскую деревню, где начинали служить священником. И один из жителей сказал на местном наречии: «С тобой было веселяе…» А ведь в ваших рассказах о тех временах больше юмора и смеха, чем в московских. Вам здесь грустнее?

— Там сама ситуация была немножко казусная. Я туда ездил как охотник, а потом стал священником. У соседей осталось прежнее доброжелательное отношение ко мне. Но они люди невоцерковлённые. Священника в тех краях не было шестьдесят лет — и жители совсем не понимали, как со мной общаться. Это порождало забавные ситуации.

И ещё важный момент. Я там почти не исповедовал. Пару раз меня приглашали к тяжело больным бабушкам, которым было за девяносто лет. Они исповедовались так, как будто неделю назад были в храме.

— Помнили?

— Да, им было по тридцать лет, когда храм закрыли. Они крещёные, венчанные, детей крестили, исповедовались, причащались. Это твёрдо осталось в памяти. А потомки этих бабушек, советские люди, не понимали, что такое исповедь и зачем она нужна. Поэтому в духовных отношениях с односельчанами я не находился. Духовным отцом им не был.

— А в Москве отношения иные?

— Отношения духовника — и духовных чад. Их жизнь не подлежит художественному осмыслению. Это особая сфера. И она важнее, чем всякое другое служение.

Беседовала Наталия ГОЛДОВСКАЯ

Добавить комментарий