«Осень подходит. Это любимое моё время — здоровье моё обыкновенно крепнет — пора моих литературных трудов настаёт — а я должен хлопотать о приданом да о свадьбе, которую сыграем Бог весть когда. Всё это не очень утешно. Еду в деревню, Бог весть, буду ли иметь время заниматься и душевное спокойствие, без которого ничего не произведёшь, кроме эпиграмм…» — писал Пушкин 31 августа 1830 года.
Александр Сергеевич был влюблён, спешил со свадьбой — важнейшим делом жизни. Но будущая тёща сказала ему, что без приданого дочь замуж не выдаст. А денег на приданое у неё нет. Со скандалами и спорами сошлись на том, что Пушкин даст ей взаймы. Но где взять?
Отец предложил поэту имение Болдино в Нижегородской губернии. И Александр Сергеевич поспешил туда, хотя там началась холера.
«Приятели, у коих дела были в порядке (или в привычном беспорядке, что совершенно одно), упрекали меня за то, — писал он, — и важно говорили, что легкомысленное бесчувствие не есть ещё истинное мужество.
На дороге встретил я Макарьевскую ярманку, прогнанную холерой. Бедная ярманка! она бежала как пойманная воровка, разбросав половину своих товаров, не успев пересчитать свои барыши!
Воротиться казалось мне малодушием; я поехал далее, как, может быть, случалось вам ехать на поединок: с досадой и большой неохотой».
СТЕПЬ ДА СТЕПЬ
В начале сентября Александр Сергеевич добрался до Болдина. Там получил письмо от невесты и ободрился. «Моя дорогая, моя милая Наталья Николаевна, я у ваших ног, чтобы поблагодарить вас и просить прощение за беспокойство, — писал он. — Ваше письмо прелестно, оно вполне меня утешило. Моё пребывание здесь может затянуться вследствие одного совершенно непредвиденного обстоятельства. Я думал, что земля, которую отец дал мне, составляет отдельное имение, но, оказывается, это — часть деревни из 500 душ, и нужно будет провести раздел. Я постараюсь это устроить возможно скорее. Ещё более опасаюсь я карантинов, которые начинают здесь устанавливать».
Правда, карантины пока не очень огорчали Пушкина. В тот же день он сообщал другу, что меланхолия его рассеялась: «Ты не можешь вообразить, как весело удрать от невесты, да и засесть стихи писать. Жена не то, что невеста. Куда! Жена свой брат. При ней пиши сколько хошь. А невеста пуще цензора Щеглова, язык и руки связывает. Сегодня от своей получил я премиленькое письмо, обещает выйти за меня и без приданого. Приданое не уйдёт. Зовёт меня в Москву — я приеду не прежде месяца…»
Конечно, он настроился на работу.
«Ах, мой милый! что за прелесть здешняя деревня! вообрази: степь да степь; соседей ни души; езди верхом сколько душе угодно, пиши дома сколько вздумается, никто не помешает».
БОДРОЕ НАЧАЛО
«Едва успел я приехать, как узнаю, что около меня оцепляют деревни, учреждаются карантины, — вспоминал Александр Сергеевич. — Народ ропщет, не понимая строгой необходимости и предпочитая зло неизвестности и загадочное непривычному своему стеснению. Мятежи вспыхивают то здесь, то там».
Сравните это с нашим сидением по домам. И мы не понимаем «строгой необходимости», бунтуем, требуем привычной свободы. А ведь мы эту свободу не ценили, Бога за неё не благодарили. Нам казалось: так и надо. Ан нет!
«Я занялся моими делами, перечитывая Кольриджа, сочиняя сказки и не ездя по соседям», — писал Пушкин. Господь хранил его: поэт был в строгой самоизоляции.
Как же хорошо ему писалось! Он привёз с собой массу набросков, неоконченных работ. «Повести Белкина» Александр Сергеевич обдумал ещё год назад. Рядом с планом поставил пословицу своего любимого Святогорского игумена Ионы: «А вот то будет, что и нас не будет». Это память смертная.
Строчки так и бежали из-под пера Пушкина. 13—14 сентября завершены предисловие к «Повестям…» и «Станционный смотритель». 20 сентября — «Барышня-крестьянка». 12 октября готов «Выстрел». 19—20 октября — «Метель» и «Гробовщик».
Параллельно поэт дописывал «Евгения Онегина». 18 сентября — окончена девятая глава, чуть позже 25 сентября — восьмая.
Дела с имением тоже потихоньку продвигались.
Друзья не поняли Пушкина. Решили, что он не хочет жениться без приданого. 29 сентября поэт снова им объяснял, изливал душу: «…тёща моя отлагала свадьбу за приданым, а уж, конечно, не я. Я бесился. Тёща начала меня дурно принимать и заводить со мною глупые ссоры; и это бесило меня. Хандра схватила, и чёрные мысли мной овладели». Но Пушкин знал: Наталья Николаевна его любит. «…а я, окончив дела мои, еду в Москву сквозь целую цепь карантинов. Месяц буду в дороге, по крайней мере. Месяц я здесь прожил, не видя ни души, не читая журналов…»
Вот какая самоизоляция!
А ВЫ ЧТО ПОДЕЛЫВАЕТЕ?
На следующий день Пушкин писал Наталье Николаевне: «Я уже почти готов сесть в экипаж, хотя дела мои ещё не закончены и я совершенно пал духом. Вы очень добры, предсказывая мне задержку в Богородске лишь на 6 дней. Мне только что сказали, что отсюда до Москвы устроено пять карантинов и в каждом из них придётся провести две недели — подсчитайте-ка, а затем представьте себе, в каком я должен быть собачьем настроении. В довершение благополучия полил дождь и, разумеется, теперь не прекратится до санного пути. Если что и может меня утешить, так это мудрость, с которой проложены дороги отсюда до Москвы; представьте себе насыпи с двух сторон, — ни канавы, ни стока для воды, отчего дорога становится ящиком с грязью, — зато пешеходы идут со всеми удобствами по совершенно сухим дорожкам и смеются над увязшими экипажами».
Пушкинский юмор никуда не улетучивается. «А вы что сейчас поделываете?» — спрашивал он. И горячился: «Наша свадьба точно бежит от меня; и эта чума с её карантинами — не отвратительнейшая ли это насмешка, какую только могла придумать судьба? Мой ангел, ваша любовь — единственная вещь на свете, которая мешает мне повеситься на воротах моего печального замка (где, замечу в скобках, мой дед повесил француза-учителя, аббата Николя, которым был недоволен). Не лишайте меня этой любви и верьте, что в ней всё моё счастье. Позволите ли вы обнять вас? Это не имеет никакого значения на расстоянии 500 вёрст и сквозь 5 карантинов. Карантины эти не выходят у меня из головы».
В ПУТЬ
Позже Пушкин вспоминал: «Между тем начинаю думать о возвращении и беспокоиться о карантине. Вдруг 2 октября получаю известие, что холера в Москве. Страх меня пронял — в Москве… (там Наталья Николаевна — прим.). Я тотчас собрался в дорогу и поскакал. Проехав 20 вёрст, ямщик мой останавливается: застава!
Несколько мужиков с дубинами охраняли переправу через какую-то речку. Я стал расспрашивать их. Ни они, ни я хорошенько не понимали, зачем они стояли тут с дубинами и с повелением никого не пускать. Я доказывал им, что, вероятно, где-нибудь да учреждён карантин, что я не сегодня, так завтра на него наеду и в доказательство предложил им серебряный рубль. Мужики со мной согласились, перевезли меня и пожелали многие лета».
Как мудры были наши предки! Ставили заставы у переправ. Не объедешь.
Серебряный рубль был хорошим аргументом. А доброе пожелание мужиков сработало: Пушкин наехал на карантин — и его повернули обратно.
«Въезд в Москву закрыт, и вот я заперт в Болдине, — сообщал он невесте по-французски. — Во имя неба, дорогая Наталья Николаевна, напишите мне, несмотря на то, что вам этого не хочется. Скажите мне, где вы? Уехали из Москвы? Я совершенно пал духом и право не знаю, что предпринять».
Пушкин переходит на русский язык: «Передо мной теперь географическая карта; я смотрю, как бы дать крюку и приехать к вам через Кяхту или через Архангельск? Дело в том, что для друга семь вёрст не крюк, а ехать прямо на Москву значит семь вёрст киселя есть…»
И снова по-французски: «Что до нас, то мы оцеплены карантинами, но зараза к нам ещё не проникла. Болдино имеет вид острова, окружённого скалами. Ни соседей, ни книг. Погода ужасная. Я провожу время в том, что мараю бумагу и злюсь».
МАЛЕНЬКИЕ ТРАГЕДИИ
Пушкин «марает» бумагу — и появляются произведения, которые люди будут читать веками. 23 октября написан «Скупой рыцарь». 26 октября — «Моцарт и Сальери». Сначала Александр Сергеевич назвал эту трагедию «Зависть». Он задумал её много раньше. Прочитал в газете, что перед смертью Сальери исповедался священнику и признался в убийстве Моцарта. Скорее всего, это была газетная утка. Тайна исповеди должна сохраниться. Но Пушкин написал вещь гениальную. Она вне времени и конкретных персонажей.
29 октября поэт жаловался в письме другу: «Мне и стихи в голову не лезут, хоть осень чудная: и дождь, и снег, и по колено грязь». Просто замечательно! Особенно — грязь по колено. А 4 ноября уже завершил «Каменного гостя».
В тот же день Пушкин получил письмо от отца: «свадьба расстроилась». И написал невесте: «Не достаточно ли этого, чтобы повеситься? Добавлю ещё, что от Лукоянова до Москвы 14 карантинов». «Не знаю, как добраться до вас».
Александра Сергеевича тревожило, что Наталья Николаевна не уехала из Москвы: «Как вам не стыдно было оставаться на Никитской (улице — прим.) во время эпидемии?» «Прощайте, да хранит вас Бог».
6 ноября Пушкин завершил «Пир во время чумы». Это перевод отрывка из пьесы Джона Вильсона «Чумной город», где описана страшная эпидемия 1665 года в Лондоне.
Пушкин и холеру называл чумой. Даже шутил: «в моём воображении холера относится к чуме как элегия к дифирамбу». Элегия — грустное лирическое стихотворение. Дифирамб — торжественная песня древних греков в честь Диониса, покровителя вина и творчества. Всё правильно: чума мощнее холеры.
В «Пире во время чумы» есть две песни Пушкина. Их нет у Вильсона. Одну поёт Мэри:
Было время, процветала
В мире наша сторона;
В воскресение бывала
Церковь Божия полна;
Наших деток в шумной школе
Раздавались голоса,
И сверкали в светлом поле
Серп и быстрая коса.
Ныне церковь опустела;
Школа глухо заперта;
Нива праздно перезрела;
Роща тёмная пуста;
И селенье, как жилище
Погорелое, стоит, —
Тихо всё. Одно кладбище
Не пустеет, не молчит.
Вторую песню по сюжету сочинил Вальсингам:
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъярённом океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.
Это взгляд Пушкина на то, что происходило вокруг. Александр Сергеевич уверен: холера не страшнее турецкой перестрелки. А в перестрелке он бывал. Нас пугает неизвестность.
Наталия ГОЛДОВСКАЯ
(Продолжение в следующем номере)