(Окончание. Начало в № 4)
Александр Сергеевич был уверен: холера не страшнее турецкой перестрелки. А в перестрелке он бывал. Нас пугает неизвестность.
Да, конечно. И мы постоянно живём в неизвестности: не знаем, что будет через минуту, час. В буднях, когда всё идёт в привычном русле, острота неизвестности сглаживается. Сглаживается и острота восприятия мира: многие из нас как бы забывают о его таинственности. А может, реально забывают. Попадают в суету, делают будни безликими. Но ведь каждый день — неповторим, единствен. Пропустим его чудо — пропустим жизнь.
НЕ БОЙТЕСЬ!
Эпидемия возвращает человека к самому себе. Вокруг умирают люди — сильные и слабые. Вдруг завтра мой черёд? Что мне надо понять?
Пушкин делает точный перевод сцены из «Чумного города» Джона Вильсона. Выбирает самый яркий отрывок. В заражённом городе пирует молодёжь. И требует от председателя пира исполнить вакхическую песнь — дифирамб в честь чумы.
Напомню, что песня, написанная Пушкиным, даже отдалённо не напоминает стихи Джона Вильсона.
Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог,
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.
Счастлив тот, кто перед лицом смерти испытывает не ужас, а неизъяснимое наслаждение, потому что в нём — залог бессмертия. Обещание вечной радости. Как высоко мыслит поэт! На чумном пиру происходит подмена настоящего смысла евангельских слов: «Не бойтесь!»
Много раз Христос повторял это: «Не бойтесь убивающих тело», «Не бойся, малое стадо», «Не бойся, только веруй». И самое удивительное, когда во время бури на море ученики увидели идущего Христа и испугались, приняли его за призрака. Он тогда сказал: «Это Я, не бойтесь!» (Мф. 14: 27).
Господь рядом. Но это может почувствовать только живое сердце, обращённое к Нему. А тут молодые люди заглушают страх пирушкой. Сердце перестаёт быть живым. И в этот момент к ним подходит священник и восклицает:
Безбожный пир, безбожные безумцы!
ПРОЙТИ СВОЙ ПУТЬ
Он не говорит: «Прекратите! Остановитесь!» А описывает ситуацию: вокруг смерть, а вы ликуете, словно бесы, которые тащат в ад душу безбожника. Это реальное сравнение. Священник объясняет: молодые люди заменяют истину — ложью. Они действительно стоят на краю страшной бездны. И с великой болью произносит самое главное:
Я заклинаю вас Святою Кровью
Спасителя, распятого за нас:
Прервите пир чудовищный, когда
Желаете вы встретить в небесах
Утраченных возлюбленные души.
Ступайте по своим домам.
Но молодые люди уже переступили невидимую черту — и теперь только возражают, оправдывают себя:
Дома
У нас печальны — юность любит радость.
Священник узнаёт Вальсингама. Напоминает ему об умершей матери, умершей жене. У того вроде бы немного отзывается сердце. Но он непреклонен:
Отец мой, ради Бога,
Оставь меня.
И священник оставляет падшую человеческую душу на волю Божию:
Спаси тебя Господь.
Прости, мой сын.
Не отказывается от человека, сломавшегося под тяжким грузом обстоятельств: «мой сын». За этим видна удивительная высота духа.
Пушкин знал: по сюжету пьесы Вальсингам станет убийцей. Только это приведёт его в чувство. А священник скажет: теперь до конца дней у него есть, в чём каяться.
НАМЕРЕНИЯ
В перерывах, между работой, Пушкин тосковал по невесте: «Я живу в деревне, как в острове, окружённый карантинами. Жду погоды, чтоб жениться и добраться до Петербурга — но я об этом не смею ещё и думать».
Он сетовал, жаловался друзьям: «Дважды порывался я к вам, но карантины опять отбрасывали меня на мой несносный островок, откуда простираю к вам руки и вопию гласом велиим. Пошлите мне слово живое ради Бога. Никто мне ничего не пишет. Думают, что я холерой схвачен или зачах в карантине. Не знаю, где и что моя невеста. Знаете ли вы, можете ли узнать? Ради Бога узнайте и отпишите мне…»
И тут же: «Здесь я кое-что написал. Но досадно, что не получал журналов. Я был в духе ругаться и отделал бы их на их же манер. В полемике, мы скажем с тобою, и нашего тут капля мёда есть».
Это он цитирует басню Крылова. Много читал Александр Сергеевич, знал наизусть.
4 ноября Пушкин отправил часть написанного Дельвигу, владельцу «Литературной газеты». Для публикации. Радость, живой юмор дышат в каждом слове: «Посылаю тебе, барон, вассальскую мою подать, именуемую цветочною, по той причине, что платится она в ноябре, в самую пору цветов. Доношу тебе, моему владельцу, что нынешняя осень была детородна, и что коли твой смиренный вассал не околеет от сарацинского падежа, холерой именуемого и занесённого нам крестовыми воинами, т. е. бурлаками, то в замке твоём, «Литературной газете», песни трубадуров не умолкнут круглый год. Я, душа моя, написал пропасть полемических статей, но, не получая журналов, отстал от века и не знаю, в чём дело — и кого надлежит душить, Полевого или Булгарина».
Поэт думал о жизни, о том, что его ждёт. Писал П. А. Осиповой: «Мы сочувствуем несчастным из своеобразного эгоизма: мы видим, что, в сущности, не мы одни несчастны. Сочувствовать счастью может только весьма благородная и бескорыстная душа. Но счастье… это великое «быть может», как говорил Рабле о рае или о вечности. В вопросе счастья я атеист; я не верю в него и лишь в обществе старых друзей я начинаю немного сомневаться».
И в тот же день: «Отправляюсь, мой милый, в зачумлённую Москву — получив известие, что невеста её не покидала. Что у ней за сердце? твёрдою дубовою корой, тройным булатом грудь её вооружена, как у Горациева мореплавателя. Она мне пишет очень милое, хотя бестемпераментное письмо».
Вот так!
ОЧЕРЕДНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
18 ноября Александр Сергеевич отчитывался перед невестой об этом путешествии. Писал по-французски: «В Болдине, всё ещё в Болдине! Узнав, что Вы не уехали из Москвы, я нанял почтовых лошадей и отправился в путь. Выехав на большую дорогу, я увидел, что Вы правы: 14 карантинов являются только аванпостами — а настоящих карантинов всего три. — Я храбро явился в первый (в Сиваслейке Владимирской губ.); смотритель требует подорожную и заявляет, что меня задержат лишь на 6 дней (недолгая самоизоляция! – прим.). Потом заглядывает в подорожную».
И тут Пушкин перешёл на русскую речь. По-французски он не мог передать это общение со смотрителем — колоритное, но маловразумительное, как с мужиками у реки: «Вы не по казённой надобности изволите ехать? — Нет, по собственной самонужнейшей. – Так извольте ехать назад на другой тракт. Здесь не пропускают. — Давно ли? — Да уж около 3 недель. — И эти свиньи губернаторы не дают этого знать? — Мы не виноваты-с. — Не виноваты! А мне разве от этого легче? нечего делать — еду назад в Лукоянов; требую свидетельства, что еду не из зачумлённого места. Предводитель здешний не знает, может ли после поездки моей дать мне это свидетельство — я пишу губернатору, а сам в ожидании его ответа, свидетельства и новой подорожной сижу в Болдине да кисну».
И заключает уже по-французски: «Вот каким образом проездил я 400 вёрст, не двинувшись из своей берлоги».
Но как же испытывалось терпение нетерпеливого Александра Сергеевича! «Это ещё не всё, — восклицал он, — вернувшись сюда, я надеялся, по крайней мере, найти письмо от вас. Но надо же было пьянице-почтмейстеру в Муроме перепутать пакеты, и вот Арзамас получает почту Казани, Нижний — Лукоянова, а ваше письмо (если только есть письмо) гуляет теперь не знаю где и придёт ко мне, когда Богу будет угодно. Я совершенно пал духом и так как наступил пост (скажите маменьке, что этого поста я долго не забуду), я не стану больше торопиться; пусть всё идёт своим чередом, я буду сидеть сложа руки. Отец продолжает писать мне, что свадьба моя расстроилась. На днях он мне, может быть, сообщит, что вы вышли замуж… Есть, от чего потерять голову».
В МОСКВУ!
Письмо от невесты пришло, но не принесло Пушкину радости. Наталья Николаевна решила, что он так долго не возвращается по одной причине: у него роман. И даже придумала, с кем: с княгиней Голицыной.
«Из вашего письма от 19 ноября вижу, что мне надо объясниться», — писал Александр Сергеевич. Он пел песню о карантинах. Снова подробно рисовал, как пытался прорваться в Москву и был остановлен.
В конце месяца Пушкин снова выехал из Болдина. 1 декабря писал невесте: «Я задержан в карантине в Платаве: меня не пропускают, потому что я еду на перекладной; ибо карета моя сломалась».
Очень важное замечание: по заразной зоне уже тогда можно было передвигаться только на личном транспорте. Для безопасности.
«Умоляю вас сообщить о моём печальном положении князю Дмитрию Голицыну — и просить его употребить всё своё влияние для разрешения мне въезда в Москву. От всего сердца приветствую вас, также маменьку и всё ваше семейство. На днях я написал вам немного резкое письмо, — но это потому, что я потерял голову. Простите мне, ибо я раскаиваюсь. Я в 75 верстах от вас, и Бог знает, увижу ли я вас через 75 дней».
И добавил: «Или же пришлите мне карету, или коляску в Платавский карантин на моё имя».
Жил Пушкин в избе кузнеца. Так что и тут ему приходилось очень даже терпеть. И, похоже, настраивался на самое худшее: «Бесполезно высылать за мной коляску, меня плохо осведомили. Я в карантине с перспективой оставаться в плену две недели — после чего надеюсь быть у ваших ног».
История с княгиней Голицыной продолжалась: «…ваше последнее письмо повергает меня в отчаяние. Как у вас хватило духу написать его? Как вы могли подумать, что я застрял в Нижнем из-за этой проклятой княгини Голицыной? Знаете ли вы эту кн. Голицыну? Она толста так, как всё ваше семейство вместе взятое, включая и меня. Право же, я готов снова наговорить резкостей».
Он сообщал о своих злоключениях: «Нижний больше не оцеплен — во Владимире карантины были сняты накануне моего отъезда. Это не помешало тому, что меня задержали в Сиваслейке, так как губернатор не позаботился дать знать смотрителю о снятии карантина. Если бы вы могли себе представить хотя бы четвёртую часть беспорядков, которые произвели эти карантины, — вы не могли бы понять, как можно через них прорваться. Прощайте. Мой почтительный поклон маменьке».
ИТОГИ
Тем не менее, 5 декабря Пушкин уже был в Москве и сразу писал другу: «Нашёл тёщу, озлобленную на меня, и насилу с нею сладил, но слава Богу — сладил. Насилу прорвался я сквозь карантины — два раза выезжал из Болдина и возвращался. Но, слава Богу, сладил и тут».
Его жизнь входила в привычное русло: «Сейчас еду Богу молиться и взял с собою последнюю сотню. …достань с своей стороны тысячи две».
Но сидение в карантине, как на острове, принесло великий результат: «Скажу тебе (за тайну), что я в Болдине писал, как давно уже не писал».
В русской литературе появились «Повести Белкина», «Маленькие трагедии», почти завершённый «Евгений Онегин».
Вы можете представить свою жизнь — без них?
Наталия ГОЛДОВСКАЯ
8 июня (26 мая по старому стилю) — день рождения Александра Сергеевича Пушкина