Мы продолжаем публиковать отрывки из новой книги Наталии Голдовской «А поговорить?..», где рассказывается о встречах и открытиях на пути в вере (начало в № 7 за 2018 год).
ПРОШЛОЕ СТАЛО НАСТОЯЩИМ
Я не сразу заметила, что встречи с людьми разных веков проходили — как с современниками. После этих встреч было чувство взаимопонимания. Очень дружественного. И появлялось новое восприятие времени: оно едино. Вроде бы разъединяет, а на деле — соединяет нас.
— Это так? — спросила духовного отца.
— Так, — ответил он.
И КАЖДЫЙ ДЕНЬ БЛАГОДАРЮ
Великая княгиня Ольга Николаевна Куликовская-Романова по всему миру возит выставку акварельных работ своей свекрови. А свекровь её — Ольга Александровна Куликовская-Романова, дочь императора Александра III, родная сестра святого царя-страстотерпца Николая II.
Согласитесь, не всякая невестка так по-доброму, тепло относится к матери мужа. И первый вопрос к Ольге Николаевне — об этом:
— Почему вы так уважаете свекровь?
— Может быть, потому, что я её в живых не застала, — улыбается в ответ великая княгиня. — Но это, конечно, шутка. Я очень поздно вошла в этот брак. И, тем не менее, мой муж Тихон Николаевич много рассказывал о ней. Через него я чувствую её.
Он был первенцем, очень желанным сыном. Конечно, и второй сын Ольги Александровны был желанным. Но у него совершенно другой характер.
— Каким был ваш муж?
— Тихим, спокойным, выдержанным и скромным. Недаром он Тихон. Долго обдумывал вопрос, но если находил ответ, то принимал решение — и не отступал от него. Разве что вы ему докажете обратное.
Я иногда перечитываю его письма — короткие и ясные. И действительно скорблю, что Россия не увидела его.
— А он здесь родился?
— Да, в 1916 году. В 1920-м выехал за рубеж, ему было почти 4 годика, и он вспоминал некоторые сюжеты.
Тихон Николаевич рассказывал о матери, что она была скромная, весёлая душой. Оптимистка, которая на жизнь смотрела открытыми глазами.
— Меня поразили фотографии Ольги Александровны. Она снималась в крестьянских одеждах, в платье сестры милосердия — танцующая, смеющаяся, в красных чулках, которые ей подарила монахиня. Живая, искренняя.
— И это не была клоунада. Если человек имеет в себе жилку веселья, он умеет пошутить.
— Я это уже заметила, общаясь с вами.
— Ольга Александровна часто приезжала в своё имение Ольгино под Воронежем. Там она велела засадить поля сахарной репой, построила сахарный завод. Крестьяне на нем работали. Дети, молодежь помогали взрослым.
А у Ольги Александровны было много крестников, уже большие парни, лет по 10. В письме племяннице она рассказывала, что все они толпой за ней бегали и кричали: «Здравствуй, мама крёстная!»
В саду росли старые яблони, уже одичавшие, с мелкими и невкусными плодами. И вот однажды Ольга Александровна собрала яблок в подол юбки и пошла по дороге кормить свиней. Какая-то старушка увидела, что свиньи чавкают, наслаждаясь этими яблоками, и привела двух своих свинушек — тоже угостить. Говорит: «Ну, теперь не только дети, а и свиньи за вами бегать будут!» А Ольга Александровна отвечает: «Что ж, интересно, как они меня звать будут!» Такой дух веселья, дух остроумия…
— Я бы назвала его духом свободы.
— Конечно! И он в любой ситуации поддержит вас и выведет. В моём характере это тоже есть. У нас очень много похожего с Тихоном Николаевичем. Он был оптимистом в высшей степени. И я тоже не опасаюсь будущего. Мне всё интересно.
Например, Тихон Николаевич предлагал: «Давай поедем куда-то!» Решили — и едем. Конечно, там могут возникнуть трудности. А могут и не возникнуть! Если будут — на месте решим. Бог даёт мне возможность моментально выкрутиться из любого положения, найти позитив. Ясно, что это Его дар.
Мне могут сказать: «Давайте полетим в космос!» Я отвечу: «Да, пожалуйста! Когда тренинг начинается?» Меня не останавливают ни возраст, ни время, ни день, ни ночь. И дочь у меня такая же. Это, вероятно, и есть любовь к жизни.
— Которая приходит с верой?
— Безусловно. С верой у вас есть светлая точка в жизни. И эта точка — Господь. Где бы вы ни были, чем бы ни занимались, вы всегда верите, что милость Божия — с вами, и вам ничего не грозит. А если и грозит, то это не страшно.
— Потому что по силам… Интересно, как вы познакомились с мужем (тут вопрос с подтекстом: как вообще знакомятся с великими князьями)?
— По переписке. Мы жили в Южной Америке, в Венесуэле. Наши хорошие друзья переписывались с Ольгой Александровной. Через них и у нас затеялась переписка с нею и с Тихоном Николаевичем.
— Вы родились в семье русских эмигрантов?
— Да, мои родители тоже выехали из России в 20-м году последним транспортом. Мать моя до этого была замужем, но её муж не захотел покидать Россию. А мама собрала двоих детей и уехала, потому что одной из первых жертв революции стал её отец. Его расстреляли матросы в Новороссийске. Он из семьи Коперников.
Мамины деды и прадеды были католиками, построили костёл. И отец тоже был католиком, а мать православная — Волконская. Когда в их семье родились дети, то мальчика крестили в католическую веру, а девочку — в православную.
— Вашу маму?
— Да. А её брат был католиком. Но им это абсолютно не мешало. В современной политике меня расстраивает то, что люди насаждают антагонизм друг к другу.
— По вере?
— А раньше его не было. В нашем классе учились католики, православные, одна девочка еврейка. Мы праздновали два Рождества — вместе. И я по сей день его праздную дважды.
— Почему?
— В Южной и Северной Америке русские живут в католически-протестантских странах. И, конечно, приходится не выделяться из общества, а быть со всеми наравне. Если все празднуют Рождество, то я не могу ребёнку объяснить: «Твоё Рождество будет только через две недели».
— Точно, детям не объяснишь.
— Есть страны, в которых Рождество празднуют только два или полтора дня. А в Венесуэле было очень удобно: 6 января у них очень большой праздник Трёх королей — тех трёх волхвов, которые пришли поклониться Младенцу Христу. Там даже называют его маленьким Рождеством. Это для нас было выгодно. В школе занятия начинались только 8 января.
— Значит, вы появились у мамы от второго брака?
— Да, и получила чисто русское воспитание — в институте благородных девиц. Мы тогда жили в Югославии. Там были и кадетские корпуса для мальчиков.
Когда я вспоминаю наших учительниц, воспитательниц, классных дам, то понимаю, что это были героини. Генерала Духонина убили, а его вдова была нашей директрисой. Нас учили Спиридович, Коншина (из тех, которые имели завод в Серпухове). Но мы не знали этого. Для нас они были старухами. Мы передразнивали их походку, называли «синими чулками»! Дети всегда очень жестоки. Но когда я дошла или перешла их возраст, то увидела, насколько они были преданы воспитанию детей. Передали нам любовь к России.
— Родители – тоже?
— Конечно, это и дома было! Кто бы у нас ни собирался на Пасху или на другое торжество, всегда говорили: «Ну, даст Бог, в следующем году — в России!»
Я многое пережила. И бомбежки в Белграде, когда Сербию занимали немцы (потом ещё американцы нас бомбили). И на сорок восемь часов мы были зарыты в погребе. И страшно, и опасно, и интересно.
В студенческие годы разбирали неразорвавшиеся бомбы, чтобы воспользоваться бензином, который в них был. Хотели покататься, провести выходные.
— Ничего себе!
— Если бы наши родители об этом узнали, они нас разорвали бы. Как мама моя шутила: «Ты смотри, не утони, а то я тебя убью!»
— И моя так говорила!
— В 1947 году мы приехали из Европы в Венесуэлу. Фактически — в джунгли. Там была вырезана площадка, на которой поставили тонкие бараки из оцинкованных листов.
— Большая группа приехала?
— 800 человек, главным образом русские. Все свои: кадеты, институтки, наши родители. А один барак взяли лишний. В нём сделали храм, чтобы людям было легче жить. И батюшка нашёлся.
Для меня всегда нормально было встать утром, перекреститься, помолиться. Нормально было перекреститься перед едой (или помолиться, если не лень). Вечером — помолиться, вспомнить папу и маму. Это прививалось детям и входило в привычку.
Потом мы из лагеря разъехались — в разные города. Начали работать, снимали квартиры, покупали свои собственные. И всюду строили храмы. Хлопотали, чтобы получить кусок земли под них. У нас всегда была цель сделать то, что можно передать следующим поколениям.
— Мудрая цель…
— Храм — это центр, где можно встретиться, помолиться вместе, поговорить. Обменяться своими дугами и недугами. Кого отпеть, кого повенчать. Вот что важно. Так продолжается жизнь.
Я познакомилась со святым Иоанном Шанхайским, он приезжал в Венесуэлу. Его родители и брат жили на той же улице, что и мы. А он тогда устраивал русских беженцев из Китая — в Аргентину, Бразилию, Венесуэлу, Соединённые Штаты, Канаду.
— Чем вы занимались?
— И сестрой милосердия была, и архитектором, и дизайнером. Кое-что публиковала. Вела своё дело — у меня были нумизматика и филателия. Во мне есть то, что можно назвать предприимчивостью. Правда, не в коммерческом смысле.
— В конце концов, вы оказались в Канаде. Почему?
— Я похоронила отца и мать в течение восемнадцати месяцев. Конечно, это очень на меня повлияло, нужно было переменить обстановку. А, кроме того, Кастро подходил очень близко. Мы бежали от коммунизма.
Когда я уезжала из Венесуэлы, меня попросили передать Тихону Николаевичу некоторые вещи.
— И вы встретились впервые?
— Не сразу. Я жила в Монреале. Потом связалась с Тихоном Николаевичем и приехала в Торонто. А года три спустя меня перевели туда работать.
— Кем?
— Переводчиком, я знаю семь языков. Сначала мы дружили семьями — и у него, и у меня были свои семьи. Так случилось, что мы овдовели в один год — сначала я, а потом он. Утешали друг друга. Навещали друг друга.
Ему было трудно, потому что жена у него была не русская и помогать ему в работе не могла. А я смогла. У нас было похожее воспитание. И в конце концов мы поженились.
— Когда вы впервые приехали в Россию?
— В 1991 году, в Санкт-Петербург. Мы были воспитаны на «Вишневом саду» Чехова, на тургеневских ситцевых рукавах, на рассказах о том, как люди ездили на дачи, проводили там время, музицировали.
А тут я увидела развалины Санкт-Петербурга, жуткие подъезды, забитые досками. Уже столько лет прошло после войны, а здесь, похоже, война ещё не кончилась. Полная разруха! Люди на улицах требовали: «Дайте джинсы! Привезите джинсы!» А у меня их никогда не было.
Меня поразило, что скатерти в ресторане не гладили, а прямо мокрые клали на стол. Если облокотишься на них, платье тоже становится мокрым.
Подходит официант. Спрашиваю: «Меню есть?» «Нет, — отвечает, — меню нет, но у нас свеженькая картошечка, огурчики, помидорчики». Я говорю: «Вы что? С младенцем разговариваете? Может, дадите мне слюнявчик — и тогда я буду акула-атненько ку-усать?» (подражает ребёнку).
— И что официант?
— Он не может понять, в чём дело. Я ему объясняю: «Почему вы говорите «картошечка»? У вас есть жареный картофель?»
Смотрю сейчас некоторые программы по телевидению и слышу: «Вот возьми котлеточку, чайку налей, сахарку насыпь, капусточки сделай!» Господа, зачем мы уродуем русский язык? Картофель есть картофель, почему его нужно называть «картошечкой»? Чашка есть чашка. Она не чашечка. Стакан есть стакан, он не стаканчик.
Это советское воспитание считается вежливостью. Люди, которые не имели никакого образования, поступали в университеты, получали дипломы от таких же неучей, как сами. Знаете, почему после революции упростили русскую азбуку, убрали букву «ять»?
— Потому что она похожа на крест?
— Не только! Её можно писать и по-другому. Дело в том, что «ять» даёт нюанс, красоту русскому языку. Вы задумайтесь — и на минутку станьте как иностранец. Вот вы выучили буквы и начинаете читать. Как прочитаете слово «хлеб»?
— «Хлэб».
— Верно. А тут была буква «ять». Её изъяли, потому что она и буква i сразу показывали, культурный человек написал вам письмо или нет. Нас ведь дрессировали, мы зубрили слова с буквой «ять». Я по сей день помню: «Белый бедный бес побежал чрез поле в лес, долго по лесу он бегал, редькой с хлебом пообедал, и давал обет не делать больше бед».
— Обету беса я, конечно, не поверила!
— Но слова с буквой ять хорошо подобрали. И я долго отвыкала её писать.
А сейчас уже начинаю сомневаться, в каких словах она употреблялась.
— Никуда не денешься, язык наш очень изменился.
— В 1994-м году я привезла в Санкт-Петербург свою внучку. Ей было пять годиков. Она по сей день не хочет ехать в Россию. Такое негативное впечатление произвел на неё город.
Единственное, что ей понравилось, это памятник чижику-пыжику. Я её водила, показывала, где он стоит. Потом чижика-пыжика украли, затем опять поставили. Когда я говорила внучке: «Александра, сделай то-то!», она отвечала: «Чио-чио, не хочу, я из клетки улечу!»
Конечно, Россия сильно переменилась.
— Особенно важно, что восстановлены храмы.
— Люди, которые считают храм самым главным, отличаются от других. Они входят в квартиру и смотрят, куда можно первым делом иконку повесить, а не садятся за огурец и за водку. Это даёт совершенно другой характер и квартире, и всему настроению.
— А ваша квартира где? В каком районе?
— Я над собой смеюсь. Ведь любой человек уже построил бы себе дом или купил квартиру. А я всё так жила. И только сейчас решила, что тут надо прописаться хотя бы.
— В Москве?
— Нет, в Подмосковье. Дело в том, что я упаковала в Канаде примерно 80 ящиков архива и вещей, которые должны быть в России. Понимаете, моя дочь интересуется всем этим, но она уже не владеет ни историей, ни русским языком так, как я. И неизвестно, в какие руки всё это попадет. Может, просто выбросят в помойную яму.
Вот я и хочу привезти архив и вещи в Россию. Но для этого надо прописаться, иначе меня просто не пропустят сюда.
— В вашем поколении меня поражает какая-то особая выдержка. На разных мероприятиях вы можете стоять несколько часов, и на вашем лице не замечается усталости. Это от природы или от воспитания?
— От воспитания. Нас не наказывали, не били, а говорили: «Так не полагается, так не делают». И мы уже знали: так нельзя.
Когда в Москве открывался первый кадетский корпус, я тоже в этом участвовала. И вот сюда приехали наши кадеты, которые учились в эмиграции. Некоторым было по восемьдесят лет с хорошим хвостиком. Они прошли маршем вокруг целого квартала — кто с палочкой, кто без неё — вместе с молодыми кадетиками. Для этого нужно иметь выдержку. И она прививалась в учебных заведениях.
— Значит, в кадетские корпуса мальчики не зря стремятся.
— Но у русских в данный момент происходит что-то странное. Почему-то девочек тоже принимают в кадетские корпуса, а в институты — мальчиков. Спрашиваешь кого-нибудь из молодых людей: «Ты что закончил?» Отвечает: «Институт!» «Что — благородных девиц?» — «Нет!» — и называет, какой институт.
— Да, до революции высшие учебные заведения институтами не называли! И теперь у нас тоже, в основном, академии и университеты.
— Различия между мужчиной и женщиной, одной профессией и другой стираются. Я понимаю, что женщины могут быть полковниками. Недавно я сдавала документы в миграционной службе — и там была женщина-полковник. Но это не военный чин, а чиновничий статус. Она не сидит с ружьём.
Если мы хотим иметь нормальное общество, то нужно воспитывать благородных девиц, дам. Я могу шагать по болоту в резиновых сапогах или пойти кормить свиней — и меня это не унижает. Но если идёшь во дворец, на приём, то надо знать, как себя вести. Тут важно воспитание. А у нас пока только образование дают.
— Хорошо, что оно было и есть.
— А сколько образованных людей уничтожили? Теперешняя молодежь об этом не знает — и не будет знать, если мы не расскажем о нашем прошлом. Оно было. Его нельзя стереть. Не смогли же большевики стереть императорскую Россию (хотя и старались). Они хвастались и показывали туристам то, что когда-то делали цари.
— Вы руководите Фондом великой княгини Ольги Александровны.
— Он был основан в Канаде Тихоном Николаевичем и мной. К этому подключились и другие волонтёры в Торонто.
— В России у вас несколько программ. Каких?
— В начале 90-х годов мы собирали и отправляли сюда оборудование для больниц, одежду, продукты. Очень много всего! Тут даже просфоры было не из чего печь. И мы прислали два больших контейнера муки по двадцать четыре тонны.
В 1998-м году, когда произошел дефолт, игумен Панкратий с Валаама обратился к нам: «Ради Бога, помогите! У нас деньги есть, но мы ничего не можем купить». И тогда мы устроили в России компанию «Помогите Валааму!».
Я была приятно поражена. Русские приходили и, отрывая от себя, приносили последнее: деньги, порошок для стирки, полотенца, муку. И всё монахи записывали в книгу, чтобы потом поминать этих людей.
Мы собрали даже 300 тонн мазута. Фактически было 400, но первые 100 где-то рассеялись.
— Наверное, растеклись по Ладоге…
— На следующий год с такой же просьбой к нам обратились Соловки. Собирали мы помощь и для Сахалина после землетрясения. Столько фондов существует в России — и никто не вспомнил, что надо что-нибудь туда послать.
Я подождала две недели, потому что, как говорится, поперед батьки не лезь. И объявила по радио, что мы собираем помощь. Договорилась со священником. Нам батюшка отвёл помещение, поставил женщин со свечного ящика, они записывали пожертвования.
Собрали двадцать тонн добра. Люди шли на рынки, покупали свежие простыни, одеяла, подушки и приносили нам. Мы всё это прекрасно запаковали — и полтора месяца не могли отправить! Денег не было заплатить за пересылку. В конце концов, я обратилась к Лужкову. Нашлись люди, которые пересылку оплатили. И только к Рождеству на Сахалине вещи получили.
Мы помогаем православной школе на Развилке, покупаем краски, альбомы. Уже много лет даём стипендии в Свято-Тихоновский университет.
— Короче, деятельность ведёте – бурную!
— В монастырь я не могу пойти, потому что чересчур люблю жизнь, люблю повеселиться. Без макияжа себя не представляю. Не смогу носить монашеские одеяния. И, кроме того, я непокорный человек. Могу им быть, но не знаю, сколько выдержу.
А, кроме того, у меня логика чересчур высоко стоит над сердцем. Если мне скажут морковку сажать корнем вверх, я этого не буду делать.
— Мне кажется, вас в монастыре побьют, если вы её не так посадите! Это древние святые давали своим послушникам подобные поручения. У нас всё проще: надо себя прокормить.
Ваше отношение к России изменилось?
— Оно меняется с каждым днем. Приверженность к ней всё растет. И я теперь говорю, что езжу домой в командировку.
— Надолго?
— На полтора месяца в году. Мне жалко дочь, внучку. Я очень скучаю, но считаю, что как мать и бабушка уже всё им отдала. Пускай теперь сами живут, а я буду жить по-своему.
Я каждый день благодарю Бога за то, что проснулась. Каждый день благодарю Бога за то, что ложусь спать. И прошу Его: «Дай мне сделать то, что ещё нужно сделать для России!» Это моя молитва.
2 мая этого года Ольга Николаевна отошла ко Господу.