Мудрые люди всегда говорят от своего опыта. В интервью отца Георгия, которые мы записали с ним, остались его воспоминания. Я решила собрать их вместе. Получился рассказ батюшки о себе — от первого лица.
Наталия ГОЛДОВСКАЯ
НАЧАЛО
Мои родители были обыкновенными простыми людьми. Отец служил на железной дороге, а мама — по нужде работала везде, где была возможность, чтобы поддерживать семью материально.
Мама приехала из деревни, из Рязанской области. И её братья тоже. В шестнадцать-семнадцать лет там очередной ребёнок, как птенец, покидал гнездо. Ему говорили: «Ну вот, ты лети!» Они приезжали в Москву, шли навстречу неизвестному.
Во время войны меня отвезли к бабушке в деревню. Все вокруг ходили в тёмной одежде, и дети думали, что так и надо. Но однажды мы стали играть в прятки. Я залез под кровать. Там наткнулся на какой-то тюк. Вытащил и увидел кусок ткани, как я понимаю сейчас, часть священнического облачения.
Я спросил у бабушки:
— Что это?
Она объяснять не стала, сказала:
— Дай сюда!
И снова всё спрятала.
В детстве мне нравилось наблюдать, как стадо возвращалось с пастбища. У калиток стояли хозяин или хозяйка, звали животных по имени — и те шли в свой двор, к чужим не заходили. Хотя у них нет разума, есть только инстинкты.
Чему учит нас этот образ? Господь, если захочет, может вразумить людей помимо нашей воли. Использовать такие средства, что мы будем делать нужное Ему, как бы ни сопротивлялись. Творец показывает: над человеком — Его промысл. Слушайся Бога и не упрямься, как вол и осёл.
Мы с ребятами любили побродить по болотам. Когда попадёшь в трясину, чувствуешь: всё, отсюда не выбраться! Цепляешься за ветки, кусты. Вдруг под ногами появляется твёрдая земля. И понимаешь: ты спасён, опасность миновала.
Цель духовной брани — вселиться в селение Божие. Но прежде надо пройти через земные топи.
Утром выходит солнце, как жених из чертога, радуется — и отправляется в путь, словно исполин. А на Пасху и Благовещение оно играет. Я видел это мальчишкой. Рано утром мы уезжали из Рязанской области в Москву, шли к поезду в четыре часа. Бабушка сказала:
— Сейчас солнце будет играть!
Вдруг оно взошло — и вокруг словно засияли разноцветные яйца. Такая красота!
В своем духовном искании я, по-видимому, оставался индивидуалистом. Ещё в детстве старался осмыслить жизнь как она есть. Годы были непростые, трудные, послевоенные. Разруха, полунищета.
Тогда это переживала вся страна. Одни семьи, более обеспеченные, может быть, не столь болезненно. А наша семья была небогатая, бедствовала. Остро стоял вопрос пропитания, возможности учиться.
Изучая жизнь, я рано определил для себя: если не учиться, то у меня никакого будущего не будет. Понимал, что я выходец из простого народа, впереди никакой поддержки нет.
В советское время интеллигенция у нас в стране считалась «гнилой». На людей из простонародья делалась ставка. Я учился в обычной школе. В детстве перенёс сложные болезни, отставал, но усваивал знания очень успешно.
От природы мой ум был пытливым. Хотелось всё познать, постичь, осмыслить самому. Бог судил так, что у меня с детства была и вера — внутренняя вера. И в решительные моменты она меня окрыляла, утверждала разум.
Переживая трудности детского и юношеского возраста, я думал: для чего дана жизнь? Если она складывается из одних лишений и проблем, то зачем увеличивать витки новых испытаний? Чтобы понять смысл бытия, я старался читать серьёзную литературу. Конечно, возможности тогда были ограниченные, но всё равно читал классиков, а лет с десяти — маленькие философские статьи. Хотя иногда это были орешки не по зубам.
Многие удивлялись: парень какой-то внутренне сосредоточенный, с мыслями. Однажды даже врач, интеллигентная женщина, у которой в то время не было детей, видя бедность моих родителей, попросила их отдать меня ей. Она меня лечила и обратила внимание на мальчика, которого волновали серьёзные вопросы. Видимо, почувствовала: здесь можно дать и образование, и воспитание.
Будучи некрещёным, я молился Богу, когда семья попадала в бедственное положение, когда матери грозила смерть. У неё нашли рак. И она мне как-то сказала:
— Я ухожу на операцию и не знаю, вернусь или нет…
Мне было лет девять. Я стал на коленки и очень усиленно, со слезами молился. Если мы, дети, потеряем мать, то потеряем всё, останемся никому не нужными.
Дней через пять вернулась мать, такая радостная. Совершилось чудо. Последний анализ перед операцией показал, что рака у неё нет. И тогда ей врач, который принёс этот результат, сказал:
— Ваши дети умолили Бога.
Когда она пришла и передала мне эти слова, я понял, что моя молитва была услышана (хотя родителям об этом никогда не говорил). Это вселило в меня веру: молитва может всё.
Так вызревал мой внутренний мир. Потом наступила пора решать, куда мне дальше идти — учиться или работать. Родители сказали:
— Мы хотим, чтобы ты учился, но, если станешь студентом, обеспечить тебя не сможем. Смотри сам.
И я пошёл работать на шарикоподшипниковый завод, начал учиться в вечерней школе. Проработал год. Это был нелёгкий период. В пятнадцать лет у меня заболели суставы. Мне грозила инвалидность. Врачи предупредили: «Спасти тебя может только молодой возраст, силы растущего организма».
Год я закалял себя: придумал упражнения, сделал турник, гантели. Упорно, изо дня в день занимался, обливался холодной водой.
Когда вставал вопрос о моём призыве в армию, врачи говорили:
— Никогда он там не будет! Ему же инвалидность грозит.
И тут в шестнадцать лет я проверяюсь и слышу: «Здоров!»
В 16—17 лет мы с ребятами шутили: «Отпущу бороду — пойду гулять по городу». Ходили по аллеям в Люблино, себя показывали, на других смотрели. Это был праздник молодости: мы только начинали жить, ещё не знали проблем.
Так интересно проходила жизнь — в трудностях и физического порядка, и духовных поисков. Работая на шарикоподшипниковом заводе учеником в отделе технического контроля, я встретился с людьми, которые меня спросили: «Веришь ли ты в Бога?» Я сказал: «Да». — «А крещён?» «Нет, — ответил, — не крещён». А они: «Что такое некрещёный — знаешь?» Постучали по столу: «Это вот такая доска!»
На заводе у меня обрелась крёстная. И ещё человек, который, собственно, первым меня учил. Дал мне Евангелие. Я прочитал.
Я крестился уже взрослым — в восемнадцать лет. Крещение открыло мне подлинный Божественный мир. Подсознательно я чувствовал, что он есть, но думал, будто его надо где-то искать. А он, оказывается, присутствует в нас самих, дан нам Богом непосредственно. Мы рождаемся в Церкви и живём в ней.
Пасху я впервые пережил в момент Крещения — в восемнадцать лет. Это было в День Святого Духа. Утром, после ночной смены на заводе, пришёл в храм и крестился. Вернулся домой в состоянии блаженства, радости. Поскольку ночью не спал, то меня клонило в сон. Я задремал — и увидел какие-то радужные, светлые обители. А в душе звучала небесная музыка. И я реально пережил: душа воскресла, с нею произошло то, что определит её жизнь.
После Крещения, когда я пришёл на первое Богослужение в Елоховский собор, сразу почувствовал: моя судьба решена. Вот моё призвание, моё место. Вся жизнь будет связана с ним. Именно этого я искал. Теперь мне не о чем спрашивать, все ответы — перед глазами.
Пришло время Пасхи. Она воспринималась мною как праздник некой победы. Вера наша имеет завершающий, кульминационный всплеск переживаний, когда она воочию может явить свою славу, торжество — в Богослужении, в обличии храма. Это переживание обогатило меня духовно. Я понял, что вера сама по себе есть некий акт торжества.
Тогда, в середине 50-х годов, считалось, что вера — достояние людей в чем-то духовно убитых, потерянных. Это сознание тогда внедрялось. Было господство государственного атеизма.
Но когда человек входит в Церковь, то каждый праздник приносит ему особое переживание духовной реальности. А Пасха по сути своей показывает: вера христианская — это внутреннее торжество над условным, временным миром, в котором мы пребываем, над его ценностями. Открывается такое духовное богатство, что понимаешь: у меня есть то, ради чего можно нести всякие жизненные трудности, есть реальное торжество света — над тьмой, жизни — над смертью.
Мне кажется, если с Пасхой только раз соприкоснуться, то она остаётся в тебе и всегда присутствует.
Когда я избрал духовный путь, родители мне сказали: «Нет». Я не уступил, хотя понимал их: сам вчера был таким же. Но во мне родилось новое чувство. Я понял: если буду конфликтовать, то останусь на прежнем уровне. Поэтому говорил: «Дорогие, я вас люблю! Но не могу поступиться своими принципами».
Духовному человеку надо соблюдать именно такое отношение к другим. Правда, бывает, что люди неверующие начинают нас эксплуатировать, диктовать: «Вы себя неверно ведёте, Евангелие требует иного, примите наши условия, смиритесь!» Это хитрость извечная. Не надо обращать на неё внимания. Оставайтесь настойчивыми в вопросах веры.
Когда я стал ходить в храм, сразу появился близкий мне круг молодых людей. Одни — из верующих семей, другие — нет. И если было свободное время, мы собирались у кого-нибудь дома. После ночной службы на Пасху шли разговляться вместе, любили попеть под гитару пасхальные песнопения. Я и сам немножко на гитаре играл, и два моих друга. Радость пасхальной службы продолжалась.
Интересно, что почти все мои друзья, активно ходившие в храм, стали священниками. Вот какое время было! Оставался человек верующим — и это непременно получало завершение. Куда ещё пойдёшь, если все твои интересы — в Церкви?
Помню, в конце 1950-х годов в Елоховском соборе был старенький псаломщик с голосом ангельской высоты и чистоты. Выйдет он читать 22 псалом — и зальётся, как соловей: Господь пасет мя, и ничтоже мя лишит.
Тут откроют Царские врата, появится Патриарх Алексий I — и хор запоёт самое торжественное песнопение службы: «Хвалите имя Господне!..»
Я был тогда молодым человеком и думал: «Боже мой! Какая красота, какое чудо! Небо открывается. Что же мы, грешники, этого не видим, не чувствуем?»
Дальше была армия, а после неё я поступил в Духовную семинарию. Мой пастырский путь определился.
УЧЁБА В СЕМИНАРИИ И ДУХОВНОЙ АКАДЕМИИ
Я восемь лет учился в Духовной семинарии и Академии. Алтари для учащихся всегда были открыты. Мы приходили туда, молились, участвовали в Богослужении.
Когда я в восемнадцать лет крестился, крёстная познакомила меня с церковными людьми — верными духовными чадами отца Кирилла (Павлова). Они тогда рассказали ему обо мне. А позже сообщили, что я поступил в семинарию. Это было в 1960 году.
Духовные дарования батюшки к тому времени проявились во всю силу. Я чувствовал его доброе, отцовское, покровительственное отношение. Отец Кирилл всё знал о моей жизни — и был очень внимателен ко мне.
В семинарии нам давали стипендию. Но, чтобы себя обеспечить и не просить денег у родных, я поступил в монастырь работать на просфорне. Вставал рано — в пять часов, трудился, а потом к девяти часам шёл на занятия. Довольно быстро мне примелькались все лаврские монахи. Но главное — можно было по приглашению отца Кирилла зайти к нему в келью, решить насущные вопросы, исповедоваться.
Уже священником я понял: причащаться надо как можно чаще. А студентами мы редко приступали к Чаше. То ли такой возможности не было, то ли необходимости. А исповедоваться хотелось почаще.
Наверное, все студенты уважали отца Кирилла. В Троице-Сергиевой лавре он нёс тогда послушание казначея. Никаких денежных сбережений у нас не было, и мы шептали друг другу:
— А ты сходи к отцу Кириллу, скажи ему, что у тебя ботинок нет или пальто.
И батюшка всегда находил какую-то лепту. Он любил молодёжь, говорил:
— Вы приходите, приходите…
Наверное, год или два мы, студенты, не задумывались о духовном руководстве. Наконец возникла потребность иметь духовного отца. Отношения с батюшкой были доверительные. Но я ещё не знал, то ли мне пойти в монахи, то ли поступить в Академию и стать священником. Всё собирался, но так и не решился сказать ему:
— Батюшка, будь моим духовным отцом.
Впоследствии я стал духовным сыном схиигумена Саввы (Остапенко) — и ездил к нему в Псково-Печерский монастырь несколько раз в год. Но с отцом Кириллом духовная связь не прекращалась.
Со второго класса семинарии я попал в правый хор. На Пасху вся служба от начала до конца поётся. И потому певчие чувствуют, что они творцы этого торжества. Когда мы студентами поднимались на хоры, то старались все силы отдать, чтобы создать пасхальное настроение. Это всегда окрыляло. Поёшь Пасху — и душа ликует. Хочется это всем передать.
К Пасхе долго готовишься — через Великий пост. И всегда испытываешь священный трепет от того, что будешь участником великого события. Каждый священнослужитель, начиная с самых малых чинов, хочет, чтобы это торжество не прошло мимо него, внешним образом. Если сам его не переживёшь, то и другим не сможешь передать.
Московские благочестивые люди старого жизненного уклада говорили: «В Светлую Седмицу надо каждый день бывать в церкви». Утром и вечером ходили в храм. И эта радость настолько впитывалась в душу, что её хватало на год — до следующей Пасхи.
Смысл праздника именно такой: напитать душу реальностью, которая присутствует в таинствах Богослужения. Чтобы это духовное переживание потом, как светоч, горело в сердце.
Когда я учился в Духовной Академии, нас, студентов, часто навещал Святейший Патриарх Алексий I. В то время одна за другой выходили пасквильные статьи о Церкви и священниках. Патриарх понимал, что мы будем служить в атеистическом окружении, его душа болела за нас, и однажды он сказал: «Если вы будете иметь человеческие немощи, то Бог и народ вам всё простят. Только одного не простят: если вы будете неверными».
Эти отеческие, тёплые слова меня потрясли. Как всё просто! Верность — удивительная высота, на которую нас возводит вера.
Вера рождает человека, а он, принимая её, понимает: можно быть только верным, иначе нельзя.
Примеры из жизни святых показывают: верность нужна каждому из нас. Без неё наша молитва будет неживой, безвкусной, как пища без соли. Если мы проявляем верность в молитве, то Бог нас всегда слышит. Без сомнения. И остаётся только сказать: «Господи, я знаю, что ты меня слышишь и любишь! Что ещё мне надо от Тебя? Я верю Тебе!» Верность в малом — это залог того, что Бог никогда не отвергнет, не отвернётся от нас.
Когда я учился в Духовной Академии, были сильные гонения на Церковь. Мы не знали, удастся ли нам вообще послужить. Я думал: «Хотя бы одну Литургию отслужить!» А ведь вот как вышло: больше сорока лет служу. Слава Богу!
(Примечание: отец Георгий стоял перед престолом Господним больше 53 лет).
С ОТЦОМ САВВОЙ (ОСТАПЕНКО)
Вся наша жизнь выткана из дней, они приходят и уходят. Так плетут кружева: тянется нить, появляется прекрасный узор. Когда мы понимаем, что временны, то дорожим каждым днём и благодарим Бога за то, что Он даёт нам пройти испытания не в вечности, а в скоротечные земные годы.
С отцом Саввой мы познакомились примерно в 1962 году, когда я учился классе во втором семинарии. Рядом с нашим домом жила одна верующая семья. Иногда я заходил к ним. Когда они узнали, что я крестился, то сказали мне, что у них бывает отец Савва. Приезжая из Печор, он всегда останавливался у духовных чад.
И вот на квартире у них я присутствовал на встрече с батюшкой. Там и задал ему вопрос, могу ли окормляться у него духовно. Он ответил, что принимает меня в духовные чада.
Отец Савва был уже довольно известным духовником. Вначале служил в Троице-Сергиевой Лавре, считался благочестиво настроенным монахом. Потом, когда из Москвы его перевели в Псково-Печерский монастырь, в народе о нём сложилось мнение как о подвижнике, человеке, имеющем дар прозорливости, благодатном священнике. Я это слышал не только от соседей, но и от других лиц. Поэтому и попросился к нему в духовные чада.
С того времени, как у нас начались духовные отношения, я только половину каникул проводил в Троице-Сергиевой Лавре. Там все студенты семинарии и академии пели в храмах, несли другие послушания. А на вторую половину летних и зимних каникул уезжал в Псково-Печерский монастырь и по возможности общался с отцом Саввой.
Позже, до принятия сана, я не один год по приглашению батюшки сопровождал его в поездках, которые он по рекомендации врачей совершал на юг. Происходило это примерно в сентябре-октябре.
Печоры называются так потому, что этот монастырь был основан в пещерах. Климат там влажный, церкви — прохладные и сырые. Те монахи, у которых слабые лёгкие, обычно заболевали. У отца Саввы была эмфизема лёгких, и он регулярно ездил в тёплые края — на Новый Афон, в окрестности Сухуми. Там на побережье Чёрного моря прогревал лёгкие — и это ему давало облегчение на целый год.
Мне доводилось много времени проводить в плотном общении с отцом Саввой. Вместе путешествовали, вместе молились, трапезничали, отдыхали.
Схиигумен Савва часто пребывал в глубоком молитвенном состоянии. Смотришь на его просветлённый, собранный лик — и радуешься. Слова отца прямо на сердце ложатся. Чувствуешь, что он в духе.
Я всюду сопровождал духовного отца. Так было необходимо. Время неспокойное, а он всегда в монашеской одежде. Со стороны буйных, ретивых ревнителей атеизма это порой вызывало грубые выпады: их можно было ожидать в поезде, в метро, на улице. Я чувствовал, что нужен батюшке в подобные минуты, ему со мной спокойнее.
Как-то отец Савва приехал в Троице-Сергиеву Лавру. Возвращаясь в Москву, предложил мне:
— Давай заедем в Хотьково! Хочу поклониться родителям преподобного Сергия Радонежского.
Мы вышли из электрички. К нам подошёл прилично одетый человек с портфелем и закричал:
— Что такое?! Что это вы тут религиозную пропаганду разводите?! Какое право имеете?!
Я «завёлся»:
— А вы какое право имеете на нас кричать?!
— Тихо, тихо, — сказал отец Савва. — Что ты?
И попросил мужчину:
— Вы не обращайте на него внимания. Он молодой, неразумный. Мы сейчас уедем.
Тут подошла электричка, и мы с отцом Саввой вошли в неё.
На юге мы жили у духовных чад отца Саввы. Например, у одной женщины на Новом Афоне был домик с садом. Буквально в пятидесяти метрах от моря.
Там мы молились келейно. А в Сухуми был открыт собор, и мы посещали Богослужения.
В ветхозаветной и новозаветной традиции, у всех народов алтари для служения Богу воздвигались на высотах. Даже язычники для своих капищ выбирали возвышенные места. Поднимаясь в горы, люди становятся ближе к небу.
Кажется, прекрасные, мощные нагромождения гор мистически выходят из самых недр земли. В горах даже свет необычный: солнце чуть изменит положение — и сразу всё видится по-другому. Воздух прозрачен, звуки мощным эхом отражаются от каменных глыб. Устремляются вниз потоки рек. Какой же красивый мир!
Когда-то мы с моим духовным отцом схиигуменом Саввой путешествовали по Кавказским горам — к тому месту, где была обретена глава Иоанна Предтечи. Шли от Сухуми через Команы. Время близилось к вечеру. А день в южных широтах сразу сменяется ночью — и скоро уже все тропинки исчезнут из глаз. Что будет?
Тут мы увидели какое-то подобие лежанок. Вероятно, лесники или жители рубили мелкий хворост и складывали сушить. На нём мы и расположились. А дело было осенью, погода стояла тёплая. Я прилёг — и услышал шум внутри. Среди прутьев было полно каких-то мошек.
Стемнело. Вдруг раздался вой.
— Неужели это шакалы? — спросил я отца Савву.
— Да, шакалы, — спокойно ответил он.
Мне это запомнилось на всю жизнь. Побывать в горах — значит, получить богатые впечатления и внутренне очиститься. А когда над головой зажигаются звёзды, то словно открываются небесные обители.
Духовная жизнь — всегда внутренняя, подспудная. Духовные лица — не жонглёры, и внешнего эффекта достигнуть не хотят. Но если ты внимателен к словам, действиям духовного лица, то можешь услышать поразительные мысли, характеристики. И даже вещи не сиюминутные, а такие, которые произошли уже давно или произойдут через много лет. Мне часто приходилось быть свидетелем того, что события, о которых говорил отец Савва, действительно сбывались. Это мои самые яркие впечатления.
Иногда я приезжал к нему в Печоры с друзьями, которые только начинали приобщаться к духовной жизни. В основном это были люди интеллигентные. Отец Савва их ещё не знал. И, помню, об одном художнике, только увидев его, он сказал мне: «Это человек положительный, надёжный». И советовал общаться с ним. Потом я вспоминал, как верны слова батюшки, хотя тогда можно было подумать совсем другое.
Часто я задавал ему вопросы, касающиеся моей внутренней жизни, сложных ситуаций. И получал ясные ответы, которые, как выяснялось позже, касались даже не этих конкретных случаев, а всей моей судьбы. Жизнь моя была непростая. Эти ответы меня потрясали, потому что какие-то подробности никто не мог знать, кроме меня и Бога.
Действительно у отца Саввы был необычайный дар, который он скрывал. Когда к нему относились с недоверием или скептицизмом, он внутренне закрывался и ничего не говорил. А когда видел, что человек не праздно спрашивает, а ставит вопросы, ему необходимые, то отец Савва всё твое нутро мог тебе раскрыть. Это свидетельствовало о благодатном, старческом устроении его души.
Хотя, конечно, я был ещё слишком молод. Наверное, все дети в отношении к своим родителям бывают чересчур требовательны, спесивы. Думают: «Я-то тоже кое-что значу в жизни!» И у меня тогда такие мысли, настроения проскальзывали. Я много и много себе вредил тем, что заставлял духовного отца где-то закрываться от меня. Именно вынуждал — каким-то безблагоговейным отношением. Ну, и он оставлял меня тогда: варись в собственном соку! Но не говорил об этом. Уже потом я всё понял.
А почему так было? Да потому, что я вроде бы предавал себя в руки духовного руководителя, а на деле ему же противился. Сам напрашивался на какие-то послушания, обеты — и сам же от них отступал. Это путь блудных сынов, наверное, он для всех характерен (улыбается).
В 1980 году схиигумен Савва отошёл ко Господу. Я уже служил священником более десяти лет и, как это бывает, оброс печалями и заботами своих духовных чад. Одиночества не чувствовал. Но у меня не стало такого человека, который бы ясно, как день, освещал мои действия, путь жизни. И часто себя укорял: «Сам виноват, что не остался принципиально послушным до конца своему духовнику!»
Отец Савва давал мне свои труды, которые теперь стали публиковаться. Меня удивляло то, что он над ними работал. Тогда господствовал атеизм, не было никакой надежды на издание духовной литературы. А отец Савва предвидел возрождение Церкви, был подвигнут Господом на то, чтобы готовить эти вещи. Простой народ ими сейчас зачитывается. Приходят люди и говорят: «Как хорошо батюшка пишет! Просто, ясно».
Его считали как бы пастырем-народником. У него душа была открыта к простому народу. Я по складу ума хотел немножко высоко летать: дайте мне Григория Паламу, всю высоту нашего богословия! Всем академистам свойственно несколько свысока смотреть на монахов: ну, что они такое могут из себя представлять?! И у меня иногда подобные настроения проскальзывали.
Конечно, я батюшку слушался, понимал: он мой духовный отец, правда стоит за ним, потому что народ его всем сердцем принимает. Вот начну я сейчас говорить богословскую проповедь. А люди-то не готовы ее воспринимать. Он же скажет два-три простых слова — и к нему спешат с открытой душой, принимают наставления, советы, молитвенные обращения.
Бог его призвал в непростое время. Церквей было мало. К нему в Печоры люди ехали со всей России. Наверное, ни одного крупного города не найдёшь — от Украины до Сибири — чтобы у него там не было духовных чад. Иногда из какого-нибудь города приезжал целый вагон духовных чад отца Саввы. И все удивлялись: как он мог окормлять такую огромнейшую паству?
У него в келье я часто видел большую, на полметра высотой, стопу писем от тех, кто сам приехать не мог. И ни одно не оставалось без ответа. Когда батюшка на них отвечал?
Теперь-то мне это понятно. Но я рассказываю о своих тогдашних впечатлениях. Не просто годы, а десятилетия проходили в тесном общении с отцом Саввой. Я имел возможность и в келье его бывать, и лично с ним беседовать. Это богатство сохранилось в моём в сердце, памяти.
Однажды отец Савва благословил меня отчитывать бесноватых. Сказал:
— Не бойся!
И я начал, но скоро перестал. Там нужен очень строгий пост. Для приходского священника он невозможен: ноги не потянешь.
Когда сейчас вижу на полках церковных лавок книги отца Саввы с его портретом на обложке, то сразу иду и целую: «Батюшка, помолись за меня, грешного!»
(Продолжение следует)