Художник Константин Коровин в детстве очень любил стихи Пушкина. И самого Александра Сергеевича. Бабушка Коровина видела поэта. Она рассказывала внукам, «что это был самый умный человек России. И часто говорила нам о нём. И мне представлялся он красавцем, на белом коне, как наша лошадь Сметанка, и в каске с перьями… — вспоминал Константин Алексеевич. — А бабушка сказала мне, что нет, что он был маленького роста, сгорбленный, курчавый блондин с голубыми глазами, блестящими, словно на них были слёзы, серьёзный, никогда не смеялся. Одет был франтом, носил большое кольцо на пальце и смотрел в золотой лорнет».
Бабушка помнила Пушкина смутно. Видела мало. Он был разный. Остроумный, азартный. Смеялся, негодовал. Но рост его и правда был невелик.
«Зачем это, подумал я, маленького роста? — удивлялся Коровин. — Неправда, что бы мне ни говорили. Мой дед… был огромного роста, и мне хотелось, чтобы и Пушкин был такой же и приносил мне игрушки. Но мне всегда нравилось, когда бабушка читала мне Пушкина. И я слушал, сидя на лежанке, думал: а ведь его убили. Как это гадко!»
К именинам дедушки мальчик выучил стихи Пушкина. Прочитал. А дальше: «Он меня погладил по голове и, смотря добрыми глазами, сказал мне:
— Это, Костя, хороший барин сочинил.
Потом, вздохнув, сказал:
— Эх, грехи, грехи. Ты, Костя, когда молишься на ночь, то поминай и его. Он ведь был добрый, как Божий серафим. Мученик — ведь его убили».
Вскоре дедушка умер. И мальчик советовался с няней, как ему быть:
«— Вот дед мне велел молиться о Пушкине.
— А кто он тебе доводится? — спросила няня Таня.
— Он серафим от Бога был, камер-юнкер убитый.
— Ишь ты, — вздохнула няня.
А потом няня сказала:
— Молись так: «Помяни, Господи, во Царствии Твоём раба Твоего камер-юнкера Серафима».
Я на ночь, стоя на коленях в постели, поминал деда, покойную сестру и доброго убиенного «камер-юнкера Серафима».
Трогательная детская история. Не забытая, хранившаяся в самой тёплой глубине памяти.
Константину Алексеевичу казалось: все должны любить Пушкина. И вдруг выяснилось, что это не так. Даже приятель отца как-то нехорошо говорил о поэте. Коровин писал:
«Я сказал бабушке Екатерине Ивановне:
— Поляков не любит Пушкина.
— Да, — ответила она, — не слушай его. Он нигилист.
Я не понял, но подумал: нигилист — это, должно быть, вроде дурака».
В молодости Коровин преподавал в Школе живописи, ваяния и зодчества. Он задал ученикам тему для рисования: «Зима в произведениях Александра Сергеевича Пушкина».
«Придя в мастерскую, я заметил, что ученики недовольны темой, и объяснили мне: что же это, всё стихи? — вспоминал Коровин. — Лучше бы Пугачёва в «Капитанской дочке». А вечером родственники мои, студенты Московского университета, мне определённо сказали, что Некрасов гораздо лучше Пушкина, что у Пушкина всё вздохи и ахи про любовь, потому что этот камер-юнкер нравился в то время кисейным барышням и только».
Коровин был почти ровесником Чехова — всего на год моложе. «Когда я был у Антона Павловича,.. то рассказал ему об этом… Антон Павлович как-то сразу наклонил голову и засмеялся, сказав:
— Верно. До чего верно. Кисейным барышням, ахи, охи про любовь… Верно… Всё верно.
И он засмеялся».
Почему? Возможно, его рассмешило, что сам он попал в разряд кисейных барышень. Чехов очень любил Пушкина. Не терпел, когда его ругали. И признавался в любви к Татьяне из «Евгения Онегина».
Константин Коровин познакомился со старшим сыном Пушкина Александром Александровичем. В то время отставным генералом. Это «был скромный человек. Говорил про отца своего, которого он помнил смутно, так как был мал, но помнил его ласки, и его панталоны в клетку, и его красноватый сюртук с большим воротником. Помнил мать в широких платьях, помнил, что кто-то говорил, кажется, отец, что любит зиму и Москву. Помнил переднюю в доме, отца и мать, когда они приезжали с картонками, раздевались в передней и ему подарили игрушку-петушка, который пищал
— Да вот в Москве, — сказал Александр Александрович, — знают отца, читают. И в Петербурге тоже. А то и не знают вовсе…
— Да что вы? — удивился я.
— Да-да, — сказал Александр Александрович Пушкин. — Уверяю вас — не знают. И студенты не знают. Спросите у любого из них: читали? Мало. Ну, «Капитанскую дочку» знают, нравится. А другое — не знают».
И опять подтвердилось: не все любят Пушкина.
Как-то ночью Коровин размышлял: «мне казалось, что много было непонимания, которое тушило огонь души его.
Моя потерянная младость…
Как много в этих словах, в смысле их тяжкого, глубокого горя». «…скорбь. Отсутствие счастья… Что-то мешает тайне прекрасного, какое-то непонимание. В печали тайной гаснет непонятый мой верный идеал…»
Перед Константином Алексеевичем вставал вечный вопрос людей, стремившихся к совершенству: кому это нужно? «Зачем все академии художеств, искусства? Брань невежественных газет, критиков».
После поисков, страданий, падений творческий человек находит простой ответ: нужно Тому, Кто даёт таланты. И не важно, сколько современников или потомков оценит стихи, музыку, живопись. Великие произведения есть, на них будут возрастать поколение за поколением.
40 лет не читал стихи Пушкина митрополит Вениамин (Федченков). В 1937 году он служил в Америке. Отмечалось 100-летие со дня смерти поэта. По радио передавали, как чествовали Пушкина в Москве.
«Слушаю речи… И вдруг накипели на сердце слёзы и сладко покатились по щекам… — записал в дневнике владыка. — Что такое?.. Отчего я так сладко плачу?.. Нежно и чисто звучало в сердце имя его, как чистая любовь к родному».
А ночью митрополит взял в руки том Пушкина и читал, читал, читал. Ему хотелось встретиться с живой пушкинской душой, услышать её, понять. «И, кажется, я кое-что узрел. Но узрел совсем иначе, чем прежде. Солнечные лучи скрылись за свинцовой тучей печали. И чем больше я читал, тем темнее становилось чело поэта». «Даже любовь, о которой он так умел петь, омрачилась разочарованием в ней. И, наконец, всё это разразилось трагическим концом — дуэлью из-за той же любви. Убийство это не показалось мне неожиданным, а как бы неотвратимым громом давно собиравшейся грозы».
Митрополит Вениамин писал: «От моей души отлегло глухое чувство негодования к убийце Дантесу, этому тупому, бессовестно-плотскому «продукту западной культуры», которой увлекались наши «высшие круги» и на которой воспитывался в молодости Пушкин…
Самодовольный убийца великого поэта, кажется, без проблесков совести провёл потом во Франции авантюрную жизнь, создал торговое газовое общество и скончался, вероятно, «в мире» с сожжённою своею совестью на 83-м году. И к тому же имел ещё беспредельную наглость открыто хвалиться своими грехами. Без малейшего смущения.
И тогда понятнее стало поведение Пушкина с ним: с такими людьми ни словами, ни Божиими заповедями, ни честью не справиться: они ко всему этому и глухи, и тупы. В тысячу раз выше всякая тоска, чем это чугунное спокойствие духовно умершего человека-животного.
И всё большим и большим сочувствием к Пушкину стало наполняться сердце моё… я видел все немощи его, которые он и не думал скрывать, не любя притворяться. Узнал и о кощунствах его — страшных, непонятных. Как он решился на это? Откуда это у него?
И всё же, чем дальше, тем жалостнее отзывалось сердце на его растущую тоску. И всё понятнее становились причины её. И как ни грешен он был, всё же не поднимется рука бросить в него камень».
Слово Пушкина прозвучало на земле — и не умерло. Живёт. Рассыпается драгоценным жемчугом. Прорастает в сердцах. Преодолевает время, революции, войны, разруху.
Христос сказал: «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Мф. 5, 48). Это Его заповедь нам. Пушкин стремился к совершенству. Оно недостижимо в нашем мире. Но именно намерение человека принимает Бог. Почему для Господа так важно, чтобы мы умножали таланты? Ответа нет. Это тайна будущего века — вечной жизни за порогом смерти. Она будет. Она будет невыразимо прекрасна. Это всё, что известно. И чтобы войти в неё, нам необходимо, как детям, просто слушаться своего Небесного Отца.
Наталия ГОЛДОВСКАЯ