Протоиерей Ярослав ШИПОВ
ОТВАЖНЫЕ
Теплым майским утром дядя Коля вышел во двор поиграть на гармошке. Такие выходы у него иногда случались. Был он в старой солдатской гимнастерке с медалью «За отвагу», старых галифе и на сей раз почему-то без всякой обуви. Впрочем, солнце уже нагрело асфальт, и дяде Коле было не холодно. Он наяривал свои любимые песни, да все малоизвестные – не из тех, что звучали по радио, а дивизионные, полковые, а то и вовсе – батальонного масштаба.
Мы с приятелем катались по двору на трехколесных велосипедах и слушали дядю Колю, который был достопримечательностью нашего дома. Взрослых, особенно женщин, восхищала история его женитьбы. Дядя Коля всю войну прослужил шофером и в Берлине, остановившись на каком-то перекрестке, влюбился в регулировщицу. Тут же из кабины грузовика предложил ей руку и сердце, но девушка лишь отмахнулась, дескать, вас таких тыща за день, а предложения будут рассматриваться после войны. Потом, когда дядя Коля возвращался домой, эшелон остановился на каком-то полустаночке рядом с санитарным поездом. Доблестный боец пошел с чайником за водой и встретил свою регулировщицу: вместо правой кисти у нее была перебинтованная культя – вероятно, зацепило осколком. Дядя Коля повторил предложение – девушка заплакала. Тогда он перехватил ее свободной рукой за талию поперек туловища и с барышней подмышкой пришел к своему вагону. Там барышню приняли, усадили за стол.
— Знакомьтесь, – говорит дядя Коля, – это моя жена… Как тебя зовут?
— Татьяна… Таня… Но все мои документы в санпоезде…
— Это мы решим, – заявил дядя Коля.
Сходил к медикам, отвоевал документы. Потом привез тетю Таню в Москву и сыграл свадьбу. Эта романтическая история и превратила его в местную достопримечательность.
Жили они тихо и почти незаметно: дядя Коля работал шофером грузовика, тетя Таня опекала дом и сынишку, который был младше меня и потому интереса для совместных игр не представлял.
Не знаю, за что дядя Коля получил «Отвагу», – фронтовики не любили рассказывать о войне, но склонность к лихим поступкам в нем определенно присутствовала. Мы это знали, и потому теперь, когда ему наскучило наше общество и он пошел через арку в переулок, мы на своих велосипедах поехали за ним. Выйдя на середину проезжей части, дядя Коля запел громче прежнего и пустился в пляс. Поскольку нам запрещалось уходить со двора, мы наблюдали из подворотни. И тут произошло событие, подобных которому я никогда больше не видывал и благодаря которому дядя Коля накрепко запечатлелся в моей памяти.
К поющей и пляшущей достопримечательности приблизился автомобиль «Победа». Машин тогда было немного, а в нашем переулке они вообще появлялись редко. Водитель посигналил, требуя освободить дорогу. Ничего не добившись, остановился. И тут дядя Коля, не переставая играть, ступил на бампер, затем на крыло, на капот и, наконец, на крышу, где и продолжил пляску с притоптыванием: тогдашние машины легко могли выдержать подобное обхождение. Автомобиль не двигался, чтобы не сбросить танцора. Потом дверца открылась, и вышел водитель – в кителе, с погонами майора.
— Сейчас дяде Коле достанется! – сказал приятель.
Но офицер с любопытством взирал на происходящее и молчал. Зато женщина, сидевшая на переднем сиденье, что-то визгливо кричала ему.
— Фифочка, – заключил мой приятель.
А майор вдруг тоже начал притоптывать. Дядя Коля, добившись такого успеха, спрыгнул на асфальт, и у них завязался обычный для фронтовиков разговор о том, кто где воевал. Среди орденских планок майора мы заметили особо ценившуюся нами ленточку «За взятие Кенигсберга» – похожую на георгиевскую, но не оранжевую, а ярко-зеленую и тоже с тремя черными полосочками.
Женщина вышла из машины, хлопнула дверцей и, раздраженно стуча каблуками, направилась в сторону метро. Майор даже не глянул ей вслед: вероятно, дама, которую он провожал майским утром, была не особенно дорога ему.
— Мымра, – сказал приятель.
А фронтовики сдружились и не хотели расставаться. Но тут подъехала еще одна «Победа», майору пришлось вернуться за руль, чтобы освободить переулок, и дядя Коля, сыграв на прощание вальс «Дунайские волны», ушел домой.
После войны он проработал шофером лет тридцать, потом стал терять зрение, и медкомиссия лишила его водительских прав. У сына была уже своя семья, и он, судя по всему, помочь родителям не мог. Тогда тетя Таня выучилась печатать на машинке одной рукой и работала с почти профессиональной скоростью. И если до сей поры она одной левой управлялась с хозяйством: пеленала ребенка, мыла полы, стирала, готовила, – то теперь домоводство перешло к дяде Коле. А тетя Таня все той же левой зарабатывала на жизнь.
Кстати говоря, у неё тоже была медаль «За отвагу».
ВАСИЛЬ ПЕТРОВ
Пяти лет отроду я оказался замыкающим в последнем отряде, однако общего распорядка не нарушал: ложился и вставал по сигналу горниста, по сигналу ходил в столовую. А вот на утреннюю линейку меня не брали, и во время общего построения я сидел в песочнице. Игрушки тогда были редкостью, так что экскаватором служил совочек, а машинами – обрезки вагонки, которой как раз в эти дни обшивали отрядные корпуса.
Иногда нас выводили на лужайку, где старшие играли в футбол и еще в какие-то игры, а я все так же занимался совочком: чего-то более серьезного мне по малолетству не доверяли.
И вот в один из таких выходов явился к нам человек, которого сразу облепили и ребята, и вожатые. Все наперебой что-то весело кричали ему, а он в ответ хохотал – громко, раскатисто, то и дело запрокидывая голову. Вдруг он заметил меня и спрашивает:
— А это чей?
Вожатые назвали.
-Так это Алешин младшенький? А как меня зовут, знаешь?
— Знаю, – я почувствовал, что догадываюсь.
— Ну и как?
— Будь здоров, Василь Петров, – отвечал я вполне серьезно.
Тут он расхохотался пуще прежнего и долго не мог успокоиться. А отвечал я так потому, что слышал от отца и его приятелей тост: «Будь здоров, Василь Петров». Этот «Василь Петров», или Василий Петрович, был генералом, начальником, которого – редкий случай – любили все подчиненные. И вот теперь он стоял передо мной, запрокинув голову, и от безудержного хохота содрогался всем своим огромным телом. Но, несмотря на то, что прежде мне не доводилось сталкиваться с подобным проявлением чувств, внимание мое было приковано к другому: Василь Петров был в охотничьих сапогах, в шляпе с птичьим пером, с патронташем на животе и, главное, за плечом у него висело ружье. Надо сказать, что дело происходило в Лобне. Сейчас там городские кварталы, а в начале пятидесятых годов можно было охотиться. Вот Василь Петров и возвращался с охоты – вероятно, неудачной – на свою дачу, которая располагалась неподалеку от лагеря.
Заметив, что взгляд мой намертво приковался к латунным гильзам, торчащим из патронташа, он в мгновение замолчал, внимательно посмотрел на меня. Потом снял с плеча ружье, зарядил его, опустился рядом со мной на одно колено. Вложив приклад себе в плечо, поднял стволы к небу и сказал: «Стреляй!» Я бросил совочек, отряхнул ладони от земли, потом вытер их о штаны и выстрелил. Нас окутало облако дыма – в те времена патроны снаряжались дымным порохом. Когда облако рассеялось, Василь Петров спросил:
— Ну как?
— Громко, – говорю.
И тут он опять расхохотался:
— Конечно, громко!.. Сразу из двух стволов саданул!.. Дуплетом!.. Я ему на два выстрела зарядил!.. А он – дуплетом!..
Потом хлопнул меня по плечу, так что я едва устоял на ногах и закончил торжественно:
— Будешь охотником! Сколько, говоришь, тебе годов?
— Пять.
— Через тринадцать лет приходи ко мне: примем тебя в охотничье общество, купим ружье – я сам выберу, наилучшее, и отправимся с тобой на охоту. Не сюда, конечно, а в какие-нибудь далекие, дикие места. По рукам?
— По рукам.
Вот так мы договорились.
Однако через тринадцать лет его уже не было. Я пришел к другому человеку, потом купил не самое лучшее ружьецо, а в дикие, далекие места всю жизнь ездил один.
ПАПАНИН
Маршрут этот именовали «кругосветкой»: по Оке до Нижнего Новгорода, который носил тогда имя писателя Горького, а потом вверх по Волге возвращаться в Москву. Каждое утро, после завтрака, я шел в салон, где стояло новенькое чешское пианино, и в течение шестидесяти минут боролся с его неразработанной, невероятно жесткой клавиатурой: в семь лет мне полагалось ежедневно играть по целому часу. Отец садился рядом и командовал:
— Гамма ре минор – три минуты… Гамма соль мажор – три минуты… Этюд – десять минут…
Потом у меня появился слушатель: Иван Дмитриевич Папанин в полосатой пижаме – тогда эта одежда считалась вполне приличной на отдыхе. Все пассажиры знали, что Папанин путешествует с нами, однако он почти не появлялся на людях – даже еду ему носили из ресторана в каюту. А тут вдруг стал посещать беспомощные детские занятия музыкой.
Отец, проявляя непонятную мне деликатность, при появлении адмирала выходил из салона на палубу, и команды я теперь получал знаками через стекло.
Обернувшись однажды из любопытства, я увидел, что Папанин плачет: он сидел на диване, опустив голову и закрыв ладонью глаза, а щеки были мокры от слез. Признаться, я испугался, недоумевая, что могло так сильно огорчить этого героического человека. Но тут отец строго пригрозил мне из-за окна, и наступило время очередного этюда. Отец не играл ни на одном инструменте и не владел нотной грамотой, однако музыку любил безгранично и классику знал весьма обстоятельно.
Я поведал ему о том, что видел в салоне и спросил: «Почему?» Сначала он отшутился, мол, это от проникновенного исполнения гамм, аккордов и арпеджио. Но я не отставал. И тогда отец попросил меня свыкнуться с мыслью, что не на все вопросы нам даются ответы.
Потом, когда мы уже повернули к Москве, Папанин поинтересовался, а откуда я-то его знаю.
-У меня марка есть, – говорю.
Тогда почти все мальчишки собирали почтовые марки, и у меня была знаменитая марка с папанинцами.
Вечером он постучал к нам в каюту. Отец открыл дверь, пригласил зайти, но он поблагодарил и отказался. Вручил мне свою фотографию с теплой надписью на обороте, пожелал спокойной ночи и ушел.
Рано утром отец разбудил меня: пароход наш стоял, покачиваясь, стало быть, не у пристани, а на судовом ходу. С мостика доносились какие-то команды. Мы быстро оделись, вышли на палубу. Подвалил катер вполне военной наружности, пришвартовался, перебросили трап, и на трап ступил Иван Дмитриевич Папанин – в адмиральском мундире, при двух своих Звездах Героя. С борта катера он помахал нам рукой и скрылся в рубке. Пароход на прощание дал гудок, катер отчалил и направился к видимому вдалеке берегу. Там, как объяснил мне отец, находился институт, которым и руководил мой легендарный слушатель.
А фотокарточку я храню. Фотокарточку с теплой надписью на обороте. Как напоминание о том, что не на все вопросы нам даются ответы.