(Окончание. Начало в №№ 2, 5, 6 за 2018 год)
Осень 1836 года. У Пушкина новая беда: его супругу преследовал Дантес, приёмный сын французского посланника Геккерна. А Наталья Николаевна ничего не скрывала от мужа. Так повелось у них в семье.
Пушкину и его знакомым прислали анонимные письма, где Наталью Николаевну обливали грязью. Как защитить честь — свою и жены? В то время считалось: надо стреляться с обидчиком на дуэли, убить его или умереть самому. И Александр Сергеевич вызвал на дуэль Дантеса.
Но послание Пушкина попало к старому Геккерну. Тот надеялся мирно разрешить дело и обратился за помощью к Жуковскому.
СОХРАНИТЬ ТАЙНУ
По мнению Жуковского, историю с письмами лучше всего было сохранить в тайне. Василий Андреевич предлагал это Пушкину: «…ради Бога, одумайся. Дай мне счастие избавить тебя от безумного злодейства, а жену твою от совершенного посрамления».
Жуковский видел, как разгневан, неудержим поэт. Старался его успокоить: «Итак, требую тайны теперь и после. Сохранением этой тайны ты так же обязан и самому себе, ибо в этом деле и с твоей стороны есть много такого, в чём должен ты сказать: виноват! Но более всего ты должен хранить её для меня: я в это дело замешан невольно…»
Дуэль на этот раз не состоялась. Она была впереди. И прошла без ведома Жуковского.
ПИСЬМО К ОТЦУ
15 февраля 1937 года Жуковский написал длинное письмо отцу Пушкина — Сергею Львовичу. Александра Сергеевича уже похоронили.
«Я не имел духу писать к тебе, мой бедный Сергей Львович. Что мог я тебе сказать, угнетённый нашим общим несчастьем, которое упало на нас, как обвал, и всех нас раздавило? Нашего Пушкина нет!.. Ещё по привычке продолжаешь искать его,.. ещё посреди наших разговоров как будто отзывается его голос, как будто раздаётся его живой, весёлый смех, и там, где он бывал ежедневно, ничто не переменилось, нет и признаков бедственной утраты, всё в обыкновенном порядке, всё на своём месте… В одну минуту погибла сильная, крепкая жизнь, полная гения, светлая надеждами. Не говорю о тебе, бедный дряхлый отец; не говорю об нас, горюющих друзьях его. Россия лишилась своего любимого национального поэта. Он пропал для неё,.. достигнув до той поворотной черты, на которой душа наша, прощаясь с кипучею, бурною, часто беспорядочною силою молодости, тревожимой гением, предаётся более спокойной, более образовательной силе здравого мужества, столько же свежей,.. но более творческой…»
Пожалуй, никто и никогда не говорил о Пушкине с такой любовью и пониманием. Жуковский разглядел гений Пушкина-отрока, был свидетелем всей его жизни, видел, в каком направлении развивается поэт.
«Первые минуты ужасного горя для тебя прошли; теперь ты можешь меня слушать и плакать, — обращался к Сергею Львовичу Жуковский. — Я опишу тебе всё, что было в последние минуты твоего сына, что я видел сам, что мне рассказали другие очевидцы».
ПОСЛЕ ДУЭЛИ
Дуэль происходила 27 января. Жуковскому рассказали: самообладание Пушкина в тот день «было удивительное». Он написал большое, обстоятельное письмо к автору своего журнала «Современник». За городом, где проходила дуэль, спокойно наблюдал, как долго утаптывали снег, делали площадку. Плащами обозначили барьеры в десяти шагах друг от друга — и дуэлянты стали сходиться.
«Пушкин почти дошёл до своей барьеры; Геккерн (младший, он же Дантес — прим.) выстрелил; Пушкин упал лицом на плащ, и пистолет его увяз в снегу…»
— Я ранен, — сказал Александр Сергеевич по-французски.
Дантес хотел к нему подойти, но он опять же по-французски сказал:
— Не трогайтесь с места; у меня ещё достаточно сил, чтобы сделать выстрел.
Пушкину дали новый пистолет. Дантес был ранен, но не убит. Пуля попала в пуговицу…
На обратном пути Пушкин, «по видимому, не страдал, по крайней мере, этого не было заметно; он был, напротив, даже весел, разговаривал с Данзасом (своим секундантом — прим.) и рассказывал ему анекдоты».
Карета с раненым подъехала к дому. Камердинер на руках понёс Пушкина по лестнице.
— Грустно тебе нести меня? — спросил Александр Сергеевич.
«Бедная жена встретила его в передней и упала без чувств, — продолжал Жуковский. — Его внесли в кабинет; он сам велел подать себе чистое бельё; разделся и лёг на диван, находившийся в кабинете. Жена, пришедшая в память, хотела войти; но он громким голосом закричал: «N`entrez pas» (не входите — прим.), ибо опасался показать ей рану, чувствуя сам, что она была опасною. Жена вошла уже тогда, когда он был совсем раздет». И укрыт.
ПРИГОВОР
Послали за докторами. Они осмотрели рану, и один уехал за инструментами, а второй — Шольц остался возле Пушкина.
— Что вы думаете о моей ране? — спросил Александр Сергеевич, — я чувствовал при выстреле сильный удар в бок, и горячо стрельнуло в поясницу. Дорогою шло много крови. Скажите откровенно, как вы находите рану?
— Не могу вам скрыть, она опасная, — ответил доктор.
— Скажите мне, смертельная?
— Считаю долгом не скрывать и того. Но услышим мнение Арендта и Соломона, за коими послано.
Пушкин перешёл на французский язык:
— Благодарю вас, вы поступили по отношению ко мне как честный человек. Надо устроить свои домашние дела.
Шольц спросил:
— Не желаете ли видеть кого из ваших ближних приятелей?
Пушкин взглянул на свою библиотеку:
— Прощайте, друзья!
Шольц перечислил тех, кто уже был в доме.
— Да, но я желал бы Жуковского…
Пушкин хотел, чтобы его гений-хранитель был рядом.
ВСЁ ПРОСТИЛ
Вскоре появился доктор Арендт. Он был придворным врачом. И когда уезжал, Пушкин сказал ему:
— Попросите государя, чтобы он меня простил (за дуэль — прим.); попросите за Данзаса (секунданту грозило наказание — прим.), он мне брат, он невинен, я схватил его на улице.
На ночь с Александром Сергеевичем остался домашний доктор Пушкиных Спасский. Раненый просил его:
— Не давайте излишних надежд жене, не скрывайте от неё, в чём дело; она не притворщица, вы её хорошо знаете.
Состояние Натальи Николаевны «было невыразимо; как привидение, иногда прокрадывалась она в ту горницу, где лежал её умирающий муж; он не мог её видеть… не хотел, чтобы она могла приметить его страдания… и всякий раз, когда она входила или только останавливалась у дверей, он чувствовал её присутствие. «Жена здесь, — говорил он. — Отведите её». «Что делает жена? — спросил он однажды у Спасского. — Она бедная безвинно терпит! В свете её заедят».
Пушкин держался невероятно мужественно. Доктор Арендт признавался:
— Я был в тридцати сражениях, я видел много умирающих, но мало видел подобного.
И ещё Пушкин попросил:
— Не мстите за меня! Я всё простил.
«ЖИЗНЬ КОНЧЕНА!»
Николай I прислал Пушкину письмо, но попросил его вернуть. Там было несколько строк: «Если Бог не велит нам более увидеться, прими моё прощение, а с ним и мой совет: кончить жизнь христиански. О жене и детях не беспокойся. Я беру их на своё попечение».
«В ту же минуту было исполнено угаданное желание государя, — писал Жуковский. — Послали за священником в ближнюю церковь. Умирающий исповедался и причастился с глубоким чувством».
Пушкин очень страдал — и при этом распорядился сжечь какую-то бумагу, продиктовал записку о своих долгах. Потом попросил: «Жену! позовите жену!» Простился с ней, с сонными детьми, с друзьями. Произнёс:
— Смерть идёт. Жду царского слова, чтобы умереть спокойно.
И Жуковский отправился к государю. Николай I попросил:
— Скажи ему от меня, что я поздравляю его с исполнением христианского долга; о жене же и детях он беспокоиться не должен: они мои. Тебе же поручаю, если он умрёт, запечатать его бумаги; ты после их сам рассмотришь.
Жуковский передал эти слова умирающему.
— Вот как я утешен! — воскликнул Пушкин. — Скажи государю, что я желаю ему долгого, долгого царствования, что я желаю ему счастия в его сыне, что я желаю ему счастия в его России.
Множество людей приходило к Пушкиным узнать о состоянии Александра Сергеевича. Оно то совсем ухудшалось, то вроде бы улучшалось.
— Ах!. Какая тоска! — повторял Пушкин. — Сердце изнывает. Долго ли мне так мучиться?.. Пожалуйста, поскорей…
«Раз он подал руку Далю (врачу — прим.) и, пожимая её, проговорил: «Ну, подымай же меня, пойдём, да выше, выше… ну, пойдём». Но очнувшись, он сказал: «Мне было пригрезилось, что я с тобой лечу вверх по этим книгам и полкам; высоко… и голова закружилась».
Последними были слова:
— Жизнь кончена! Тяжело дышать, давит!
ЧЕТЫРЕ КЛАССА В ШКОЛЕ ЖИЗНИ
Жуковский не заметил последнего вздоха Пушкина: «Так тихо, так таинственно удалилась душа его. Мы долго стояли над ним молча, не шевелясь, не смея нарушить великого таинства смерти, которое совершилось перед нами во всей умилительной тайне своей».
Потом Василий Андреевич остался один возле тела ушедшего друга и долго всматривался в его лицо: «какая-то глубокая, удивительная мысль на нём развивалась; что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание». «Я уверяю тебя, что никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли».
Александр Сергеевич умер в день рождения Жуковского — 29 января. Друзья сами положили тело Пушкина в гроб. 1 февраля состоялось отпевание, а 3-го вечером ящик с гробом поставили на сани и проводили в Святогорский монастырь. Поэт просил похоронить его там.
«…сани тронулись; при свете месяца несколько времени я следовал за ними; скоро они поворотили за угол дома; и всё, что было земной Пушкин, навсегда пропало из глаз моих» — писал Василий Андреевич.
Он сам разобрал бумаги поэта. Их касалась дружеская, добрая рука.
…Господь посылает нас друг другу. Пушкину Он послал Жуковского, Жуковскому — Пушкина. Какой же вывод сделал Василий Андреевич, переживший многих дорогих ему людей? В марте 1850 года он написал: «Наука жизни есть признание воли Божией — сперва просто признание, что она выше всего и что мы здесь для покорности; потом смирение в признании, исключающее всякие толки ума или страждущего сердца, могущие привести к ропоту; потом покой в смирении и целительная доверенность; наконец, сладостное чувство благодарности за науку страдания и живая любовь к Учителю и Его строгому учению. Вот четыре класса, которые необходимо должны мы пройти в школе жизни».
Наталия ГОЛДОВСКАЯ
11 февраля (29 января по старому стилю) — в этот день родился Василий Андреевич Жуковский и преставился к Богу Александр Сергеевич Пушкин